Тимоти Снайдер - Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным

Организация украинских националистов теперь начала предпринимать действия против институтов советской власти. У некоторых ведущих украинских националистов были межвоенные связи с немецкой военной разведкой и с разведывательной службой СС Рейнхарда Гейдриха – Службой безопасности (СД). Насколько Сталину было известно, некоторые из них все еще собирали разведданные для Берлина. Поэтому четвертая советская депортация с аннексированных территорий Восточной Польши затронула преимущественно украинцев. Первые две затрагивали в основном поляков, а третья – в основном евреев. Операция в мае 1941 года переместила 11 328 польских граждан, преимущественно украинцев, из Советской Западной Украины в спецпоселения. Самая последняя депортация, 19 июня, коснулась 22 353 польских граждан, большинство из которых были этническими поляками [309].

По воспоминаниям маленького польского мальчика из Бялостока, «они забрали нас под бомбами и был пожар, потому что люди начали гореть в вагонах». Германия неожиданно напала на Советский Союз 22 июня, и ее бомбардировщики догнали советские поезда с узниками. Около двух тысяч депортированных погибли в вагонах, став жертвами обоих режимов [310].

Зачищая свои новые земли, Сталин готовился к другой войне, но не верил, что она начнется так скоро.

* * *

Когда Германия неожиданно напала на Советский Союз 22 июня 1941 года, Польша и СССР вдруг превратились из врагов в союзников. Теперь каждый из них сражался с Германией. Тем не менее, ситуация была неловкой. За предыдущих два года советский режим репрессировал около полумиллиона польских граждан: около трехсот пятнадцати тысяч человек были депортированы, около одиннадцати тысяч арестованы, тридцать тысяч расстреляны и около двадцати пяти тысяч умерли в тюрьме. Польское правительство знало о депортациях, но не знало о расстрелах. Тем не менее, советские и польские власти начали формировать Польскую армию из сотен тысяч польских граждан, разбросанных теперь по советским тюрьмам, трудовым лагерям и спецпоселениям [311].

Польское высшее командование осознало, что исчезли несколько тысяч польских офицеров. Юзеф Чапски, польский офицер и артист, переживший заключение в Козельске, был откомандирован польским правительством в Москву с миссией найти пропавших людей, с которыми он был вместе в лагере. Человек трезвого ума, он, тем не менее, воспринимал свое задание как повеление свыше. У Польши теперь был второй шанс сразиться с Германией, и Чапски должен был найти офицеров, которые поведут людей в бой. Пока он ездил по Москве, ему на ум приходили строки из польской романтической поэзии – сначала глубоко мазохистическая мечтательность Юлиуша Словацкого, просившего Бога держать Польшу на кресте, пока она не окрепнет настолько, чтобы стоять самостоятельно. Затем, разговаривая с одним трогательно искренним поляком, Чапски вспомнил знаменитые строки из написанной в ссылке поэмы Циприана Норвида о тоске по родине: «По тем, чье да на да похоже, / А нет на нет, без светотени... / Тоскую, Боже...». Горожанин, утонченный человек из этнически смешанной семьи, Чапски находил утешение, воспринимая свою нацию через призму романтического идеализма [312].

Чапски опосредованно обращался к Святому Письму, ибо в поэме Норвида процитировано Евангелие от Матфея: «...да будет слово ваше: да – да; или нет – нет; а что сверх того – то от лукавого». Это были те же самые строки, которыми Артур Кёстлер закончил свой роман о Большом терроре, «Слепящую тьму». Чапски посетил Лубянскую тюрьму в Москве, где происходит действие романа, и то место, где допрашивали Александра Вайсберга, друга Кёстлера, перед тем, как его отпустили в 1940 году. Вайсберга с женой арестовали в конце 1930-х годов; их опыт стал источником для романа Кёстлера. Чапски собирался расспросить одного из следователей Лубянки о своих друзьях, пропавших польских офицерах. У него была назначена встреча с Леонидом Рейхманом, офицером НКВД, допрашивавшим польских узников [313].

Чапски передал Рейхману рапорт, в котором описывались известные передвижения тысяч пропавших офицеров. Рейхман как будто прочитал его от начала до конца, проводя карандашом по каждой строчке, но не делая никаких пометок. Затем он произнес несколько уклончивых фраз и пообещал позвонить Чапскому в гостиницу, когда сам ознакомится с вопросом. Однажды около полуночи зазвонил телефон. Это был Рейхман, он сказал, что должен покинуть город по спешному делу. У него не было новой информации. Он дал Чапскому несколько имен других чиновников, с которыми можно будет поговорить; они все уже получали запрос от польского правительства. Чапски даже теперь не заподозрил правды о том, что все пропавшие офицеры были убиты. Но он понял, что от него что-то скрывают, и решил уехать из Москвы [314].

На следующий день, возвращаясь в гостиничный номер, Чапски ощутил на себе чей-то пристальный взгляд. Уставший от внимания, которое вызывает форма польского офицера в советской столице, он не придал этому значения. Возле гостиничного лифта к нему подошел пожилой еврей: «Вы польский офицер?» Еврей был родом из Польши, но тридцать лет не посещал Родину и хотел снова ее увидеть. «Тогда я смогу умереть без сожалений», – сказал он. Чапски без раздумий пригласил мужчину к себе в номер с намерением дать ему выпуск журнала, издаваемого польским посольством, с фотографией Варшавы на первой странице – Варшавы, которая была столицей Польши и центром еврейской жизни, локусом двух цивилизаций и местом их встречи. Дворцовая площадь была разрушена. Это была Варшава после немецкой бомбежки. Компаньон Чапского сполз со стула на пол, склонил голову и зарыдал. Когда еврейский господин ушел, Чапски и сам заплакал. После одиночества и лживости официальной Москвы единственный момент человеческого контакта все для него изменил. Он вспоминал: «Глаза бедного еврея спасли меня от бездны неверия и полного отчаяния» [315].

Печаль, разделенная двумя мужчинами, была вызвана недавними событиями – совместной немецко-советской оккупацией Польши. Вместе, начиная с сентября 1939 года и до июня 1941 года, тогда еще будучи союзниками, советское и немецкое государства уничтожили почти двести тысяч и депортировали около миллиона польских граждан. Поляков выслали в ГУЛАГ и Аушвиц, где десятки тысяч погибнут в течение последующих месяцев и лет. Польские евреи при немецкой оккупации были загнаны в гетто, ожидая в неизвестности решения своей судьбы. Десятки тысяч польских евреев умерли от голода и болезней.

Особую рану нанес замысел (как Москвы, так и Берлина) обезглавить польское общество, сделать из поляков покладистую массу, которой можно управлять, а не руководить. Ганс Франк, цитируя Гитлера, обозначил свою работу как истребление «руководящих элементов» Польши. Офицеры НКВД довели свое задание до логического экстрима, изучая выпуск польского издания «Кто есть кто» для отбора жертв. Это была атака на саму концепцию современности, на социальное воплощение идеалов Просвещения в этой части света. В Восточной Европе гордостью общества была интеллигенция, образованный класс, который принимал на себя роль лидера нации, особенно во время периодов безгосударственности и трудностей, и сохранял национальную культуру в своих записях, выступлениях и поведении. В немецком языке было такое же слово с точно таким же значением; Гитлер дал довольно четкое указание «уничтожить польскую интеллигенцию». Главный следователь в Козельске говорил о «противоположных философиях»; один из немецких следователей в ходе «Акции АВ» приказал убить пожилого мужчину за проявление «польского мышления». Считалось, что именно эта интеллигенция воплощает эту цивилизацию и демонстрирует особый способ мышления [316].