Джузеппе Боффа - История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг.

Первыми объектами нападок стали литература, кинематограф, театр, то есть те сферы культуры СССР, которые в 1946 г. были наиболее доступны для широких народных масс. Но уже следующим летом была проведена атака и на «философском фронте» (эта военная терминология, весьма характерная для стиля сталинской пропаганды, продолжала использоваться на протяжении всей кампании). Вскоре стало ясно, что те же обвинения, которые были предъявлены философам, будут выдвинуты и против экономистов[22]: в борьбу были включены, таким образом, все общественные науки, особенно их направления, непосредственно связанные с идеологией. В конце 1948 г. даже такая наука, как языкознание, имеющая мало общего с политическими проблемами, была сочтена вероятным прибежищем неконформистской культуры. Наконец, в сферу борьбы попала и музыка, и все выдающиеся композиторы испытали тяжесть обвинений и разоблачений. /329/ Поводом для каждого всплеска обвинительной кампании оказывалось явление на первый взгляд малозначительное. Во всех случаях это были лишь предлоги. Наиболее губительной была первая волна критики, захлестнувшая литературную область. Причиной официального негодования стала публикация в ленинградских литературных журналах произведений двух известных и уважаемых авторов, Зощенко и Ахматовой, о которых Жданов отозвался соответственно как о «беспринципном и бессовестном литературном хулигане» и как о «блуднице и монахине, у которой блуд смешан с молитвой»[23]. Для атаки на кино исходной точкой был избран фильм о шахтерах Донбасса, а нападки на музыкальную сферу начались с критики оперы, подготовленной к празднованию 30-летней годовщины Октябрьской революции и посвященной теме гражданской войны на Кавказе. В обоих случаях атака велась против наиболее известных деятелей культуры: режиссеров Эйзенштейна, Пудовкина, Козинцева, Трауберга, композиторов Прокофьева, Шостаковича, Хачатуряна и Мясковского[24]. Поводом для нападок на общественные науки послужил труд по истории западноевропейской философии, написанный самим Александровым, который руководил всей партийной пропагандой. Но именно этот случай наиболее примечателен широтой целей, избранных для удара: каждая из атак, будь то речь Жданова или публикация официального документа, служила сигналом для появления целого ряда убийственных статей в печати. В них назывались другие имена и другие работы, другие виды искусства (например, изобразительное искусство) подвергались осуждению, и никто не мог надеяться на возможность апелляции. Вся эта критика была односторонней, хотя сама пропагандистская кампания велась под эвфемистическим лозунгом — «критика и самокритика»; во всех случаях ей не хватало убедительности.

Однако смысл и общие принципы этой кампании, ясно осветившие далеко идущие политические цели ее организаторов, конечно, не сводились к тому, что зачастую носило анекдотический характер и лежало на поверхности. Хотя для понимания того, какой «свинцовый колпак» опустился на всю советскую культурную жизнь, весьма важны именно эти подробности[II]. Задача советской литературы, категорически утверждалось в постановлении, посвященном писателям, состоит /330/ в помощи государству в деле правильного воспитания молодежи[25]. Александрова упрекали в том, что он в своем анализе западной философии придерживался «объективистского подхода», в то время как надо было бы исходить из принципа «партийности» (понимаемого как необходимость ведения тенденциозной полемики в ущерб конкретному изучению идей и фактов); таково было общее требование, предъявляемое в категорической форме ко всем областям и направлениям общественных наук[26]. В музыке предписывалось черпать вдохновение исключительно из наиболее распространенных «народных мелодий»[27], так как существовало опасение, что музыкальный язык, менее понятный для всех, а поэтому оцениваемый как «формалистический», может содержать в себе нежелательные намеки. Вся сущность культуры и все ее задачи были сведены к выполнению роли «приводного ремня» в деле воспитания и пропаганды.

Другим направлением развития всеохватывающей пропагандистской кампании было раздувание националистических настроений, причем этот аспект идеологического наступления отличался особенным ожесточением. Проблема восходит еще к периоду до 1944 г. По сути, она является отражением страха, распространившегося в то время в руководстве, перед «иностранным», «западным» влиянием на воинов, которые в составе Вооруженных Сил готовились перейти границу и должны были вступить в контакт с внешним миром. В новой форме те же опасения вновь вышли наружу в начавшемся наступлении на культуру. На театр посыпались упреки за постановку переводных пьес, которые-де могли отравить сознание граждан враждебными советскому обществу идеями[28]. Жданов обвинил сначала писателей, а затем и музыкантов в чрезмерном преклонении перед Западом[29]. Он пустил в оборот слово, которое вскоре стало употребляться как позорное клеймо, — «низкопоклонство»; им обозначалось преклонение и самоуничижение перед западной культурой, которую всю целиком оценивали как «буржуазную», не проводя различия между ее прогрессивными и консервативными направлениями. В полемике против Варги и других экономистов по вопросам оценки новейших тенденций в развитии мирового капитализма один из ораторов даже утверждал: «Достоинство советского человека, и в частности достоинство советского ученого, измеряется в наши дни его патриотизмом... В этой же книге нет ничего патриотического»[30]. Это выступление не было ни единственным в своем роде, ни из ряда вон выходящим. Оценивая в обобщенном виде суть всей этой кампании, Маленков в своем выступлении на первом совещании Коминформа утверждал, что речь идет об «энергичной борьбе» против «болезни рабского отношения ко всему заграничному», которой «была поражена некоторая неустойчивая часть интеллигенции», ставшая легкой добычей, по его словам, «шпионских служб». Несмотря на недавний опыт войны, советское руководство было убеждено, что оно должно еще «воспитывать» народ в духе патриотизма; в этом оно видело даже «основную задачу» своей «идеологической работы»[31]. /331/

Из орудия обороны национализм превратился в орудие наступления. Постановление по музыке провозглашало, что русская классическая опера — «лучшая в мире». Изобразительное западное искусство все целиком расценивалось как декадентское, начиная с импрессионистов. Жданов противопоставлял ему некую вымышленную великую традицию русского искусства XIX в., хотя в этой области не было столь выдающихся имен, как Мусоргский и Римский-Корсаков в музыке, а лишь гораздо более посредственные деятели культуры — Репин, Брюллов и Суриков[32]. В печати началась систематическая публикация статей, утверждающих первенство русских в самых различных областях знаний. Не Бессемер, Мартен и Сименс впервые разработали технологию производства стали, а русский Чернов; электрическую лампочку изобрел не Эдисон, а Лодыгин; локомотив отца и сына Черепановых был создан раньше, чем локомотив Стефенсона. Телеграфная связь использовалась в России еще до Морзе в Америке. Все это показалось в Москве недостаточным — и тогда даже пенициллин был провозглашен русским изобретением[33]. И все это было не эмоциональным преувеличением, а систематической кампанией, которая длилась много лет и приняла гротескный характер, поскольку почти любое изобретение, от велосипеда до самолета, объявлялось теперь детищем русских талантов; для этого были хороши, как говорил позднее один историк, любые средства[34].