Джузеппе Боффа - История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг.

Националистическая кампания была обращена и на переоценку прошлого. «Чуть ли не все войны, которые вела царская Россия, — говорит другой свидетель происходившего (которого нельзя заподозрить в преувеличениях), — объявлялись справедливыми и прогрессивными». Те же критерии применялись для оценки действий дореволюционной дипломатии. В целом так оценивалась вся экспансионистская политика бывшей империи; как героя чествовали генерала Скобелева, который в прошлом веке совершил карательную экспедицию в Среднюю Азию[35]. Хотя пропагандируемый патриотизм чаще всего определяли как «советский», а не просто как «русский», но ведущей национальной силой страны оставалась Россия. Колониальные захваты царской России восхвалялись и превозносились как положительные явления. Никто не рисковал напомнить ленинское определение царской империи как «тюрьмы народов». Единственными проявлениями национализма, которые подвергались критике, были националистические настроения в малых республиках Союза. Так объяснялись отзвуки прошлой борьбы сопротивления местных народов русскому завоеванию[36].

Нельзя утверждать, что наступление на культуру и волна национализма были всего лишь следствием «холодной войны»[37]: обе кампании начались раньше. «Холодная война» лишь усилила накал этих выступлений. В связи с трудными условиями существования народа и с учетом начавшейся дуэли между СССР и США Сталин счел необходимым подогреть национальные чувства людей. Но проблемы, с которыми СССР сталкивался как в отношениях с другими /332/ странами на мировой арене, так и во внутренних делах, были совершенно иными, чем проблемы, возникавшие в трагических условиях Отечественной войны. Сталин не должен был для их решения нажимать на такой рычаг, как патриотизм, тем более выродившийся в шовинизм. Сталин лишь подогревал грубую великодержавную спесь, которая овладела русским обществом, и, прежде всего, слоем его высших руководителей, после победоносной войны. Эта политика одновременно укрепляла кордон военных блоков и баз, который противники СССР стремились воздвигнуть вокруг него, и создавала дополнительные барьеры между страной и всем остальным миром с его политическими дискуссиями и идеалами.

Из области гуманитарных наук идеологическая борьба переместилась в сферу естественных наук. Наибольший ущерб был нанесен биологии. Начиная с 30-х гг. школа академика Лысенко занимала в СССР абсолютно преобладающие позиции, что было обусловлено скорее политическими причинами, чем ценностью полученных ею научных результатов. Она утвердилась окончательно после физического уничтожения ряда ее наиболее влиятельных противников[38]. Однако некоторые противостоящие научные направления сохранились, и борьба идей вновь вспыхнула после войны. Летом 1948 г. при поддержке Сталина Лысенко добился публичного осуждения своих оппонентов во имя некоей новой псевдогенетики, которая должна быть основана на революционных принципах[III].

Специальное рассмотрение теории Лысенко не представляет для нас интереса, тем более что плоды ее были отнюдь не обильны, несмотря на полученную ею официальную поддержку. Подлинное значение этих событий в другом. Лысенко одержал победу не благодаря научным аргументам, относящимся к сути вопроса, или полученным экспериментальным данным, что является правилом для всей современной науки[39]. Он без зазрения совести использовал накаленную атмосферу нетерпимости и национализма. Его школа претендовала на то, чтобы выступать знаменосцем «социалистической науки», противостоящей «науке буржуазной» и представляющей русскую науку (своим предшественником он считал экспериментатора /333/ Мичурина), которая должна быть более правильной, чем наука «западная». Своих оппонентов он заставил замолчать и третировал их как презренных людей, не достойных доверия. Классическую генетику, отрасль науки, которая во всем мире именно в это время переживала расцвет и расширяла исследования, принося новые важнейшие открытия, травили в СССР. Ее сторонников изгоняли из институтов, университетов, исследовательских центров[40].

Диктатура Лысенко представляла собой типичное мракобесие. Питательной средой, породившей это явление, была официальная идеология, но оно имело и более глубокие корни в жизни общества: основу его нужно искать в самом характере политики по отношению к деревне и в тяжелой разрухе сельского хозяйства. В начальный период коллективизации колхозы и совхозы преподносились как хозяйства, способные вести сельскохозяйственное производство на научной основе[41]. Но в действительности они стали чем-то совершенно иным. Научная организация сельскохозяйственного производства требовала проведения совершенно другой сельскохозяйственной политики. Псевдонаука Лысенко, в которой были намешаны элементы биологии и агрономии, демагогически обещала успех в условиях существующих колхозов и совхозов. Давалась гарантия увеличения плодородия почв при незначительном использовании удобрений. Так называемые эксперименты проводились путем рассылки в хозяйства указаний; контроль за их ходом и результатами осуществлялся по ответам, которые давались на присылаемые вопросы. Провозглашалось, что в естественных науках действуют те же социологические и философские закономерности, которые излагались в трудах Сталина[42].

Сотрудники, чаще всего это были искренние, но некомпетентные энтузиасты, работали на делянках, отведенных им на полях с низкой урожайностью; они полагались на свои чудодейственные рецепты. Применение же в широком масштабе методов Лысенко привело к углублению аграрного кризиса: но не все сразу и не в полной мере отдали себе в этом отчет. Методами, аналогичными тем, какие применял Лысенко в биологии, пытались действовать и в других науках, таких как физика и химия; и здесь они принесли немалый вред (наиболее тяжелый пример являет собой попытка бойкотировать кибернетику, которую не желали признавать за науку из-за ее заграничного происхождения). Но интересы развития промышленности и роста военной мощи были настолько тесно связаны с этими областями науки, что методы массовых гонений, практикуемые Лысенко, не могли в них утвердиться в такой степени, как в биологии[43].

Вторая половина 40-х гг. в целом была периодом нового глубокого разрыва между государственной властью и культурой в советском обществе; этот разрыв был тем более болезненным, что он пришел на смену единству, созданному в условиях войны. Мрачная, удушливая атмосфера окутала страну. Цензура стала, как никогда, суровой. /334/ Ученые избегали цитировать зарубежные научные источники в своих работах[44]. Деятели культуры, попавшие в черные списки, были обречены на молчание или творческое бесплодие, а часто и на бытовые лишения. Если какое-либо действительно творческое произведение выходило в свет, то это было исключением, а не правилом: в кино, литературе, изобразительном искусстве, музыке преобладала пропагандистская риторика в сочетании с банальностями. Толпа посредственностей священнодействовала на самых различных кафедрах. Тогда же утвердилась и приобрела широкое влияние обширная категория блюстителей священной идеологической чистоты, которые обладали в обществе властью и престижем. Ритуальные формулы этого культа, такие, например, как «социалистический реализм» или «культура, национальная по форме, социалистическая по содержанию», не несли познавательной нагрузки, так как весь комплекс значений, вкладываемых в эти фразы, имел мало связи со смыслом отдельных слов, из которых они составлялись.