Джузеппе Боффа - История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг.

Сила идеологической ортодоксии состояла не только во власти ее работников, но и в сознании или, лучше сказать, «ложном сознании» всего руководящего слоя советского общества. Она нашла своего непреклонного выразителя в Суслове, вероятно, самом необычном из важнейших руководителей СССР. Защитник идеологической преемственности, он всегда сохранял свое положение в верхах партии{i}. Он самый долговечный лидер, который, как известно, никогда не стремился на первые роли. Идеология Советского государства всегда называлась марксизмом-ленинизмом. Этот официальный термин сделался, как никогда, точным, потому что любое упоминание о «гениальном» вкладе Сталина было вычеркнуто. Но она оставалась сталинской по всем характеристикам: по происхождению марксистско-ленинская, она была достаточно далека от подлинных идей Маркса и Ленина[35]. Сравнение ее с идеями классиков, ставшее возможным благодаря поздним публикациям их работ, создавало много проблем для защитников ортодоксии.

Отправным пунктом советской доктрины было сталинское положение об «уже построенном» в СССР социализме. Эту формулу в 1959 г. Хрущев дополнил заявлением, что победа социализма не только полная, но и окончательная[36]. Оставалось лишь идти к коммунизму /502/ — обществу, в котором каждый мог бы удовлетворять свои потребности, работая не больше, чем пожелает, ибо принуждения не будет. Однако советская действительность была далека от того, что говорили Маркс и Ленин о социализме и коммунизме. Если общество было действительно таким передовым, то почему государство и его репрессивный аппарат, исчезновение которого предусматривали Маркс и Ленин, постоянно находились на страже? Со своей изощренной диалектикой Сталин отвечал, что государство исчезает, усиливаясь. Хрущев и идеологи утверждали в 1961 г., что, напротив, исчезновение — «весьма длительный процесс». По их мнению, Советское государство уже «не является диктатурой какого-либо одного класса», так как «для строительства коммунизма уже не требуется диктатура пролетариата», а «общенародным государством» (одновременно компартия стала считаться «партией всего народа»)[37]. Этот тезис в марксизме означал прежде всего большую демократию, поскольку ставил целью «общественное самоуправление»[38]. Однако под ней понимали рост мощи государства. Ни о каком самоуправлении не могло быть и речи, если даже простейшее культурное или политическое действие требовало цензурного разрешения.

За этими теоретическими упражнениями стояла фундаментальная концепция социалистического общества, «монолитного» по сталинской формуле, «морально-политического единства всего советского общества»[39]. Она делала незаконным не только покушение на общество, но и любое проявление несогласия. Не менее монолитной должна быть и партия — руководящая сила страны. По ритуалу на каждом съезде ее называли, «как никогда, единой», даже если внимательный наблюдатель мог заметить некоторые трещины в этом декларируемом единстве[40]. Несмотря на обещания расширить «внутрипартийную демократию», антифракционные правила и оговорки, не допускающие общей дискуссии в рядах партии, сформулированные в Уставе 1961 г., оказались не менее жесткими, чем в уставах партии сталинского периода. «Всякое проявление фракционности, или духа групповщины» объявлялось «несовместимым» с членством в партии[41].

И эти принципы, и концепция государственной идеологии защищали основные тезисы сталинской теории. Ждановские речи и революции 40-х гг., направленные против культуры, никогда не опровергались (частичное исключение было сделано для музыки), потому что культуре предназначалась пропагандистско-воспитательная функция. Никогда не критиковали и сталинский национализм, потому что считалось необходимым восхвалять советский патриотизм, а не просто русский. Защита идеологической чистоты распространялась на все и доходила до настоящего ханжества, не щадящего даже безобидных сторон существования советского гражданина: его частную жизнь, привычки, развлечения[42]. /503/

При всем своем неверии в идеологов Хрущев никогда не трогал их и нередко сам разделял их точки зрения. Однако он попытался свести счеты с опорой «идеологического фронта». Когда в результате его правительственной деятельности оговорки превратились в резкую критику его международной политики, он попытался возобновить поход против Сталина. Он сделал это на XXII съезде КПСС, состоявшемся 17–31 октября 1961 г. в Москве. Хрущев представил на нем новую Программу партии (прежняя была разработана в 1919 г.) и говорил о том, что к 1980 г. в СССР будет «создана материально- техническая база коммунизма»[43]. Однако Программа с се хвастливыми и опрометчивыми обещаниями осталась на втором плане после его нового наступления на Сталина, которое снова приобрело весьма личный характер. Вряд ли оно было одобрено Президиумом ЦК перед съездом, насколько можно судить по форме его обсуждения[44]. Наступление было начато в докладе Хрущевым, где возобновилась полемика со старой «антипартийной группой» Молотова и Маленкова, Часть делегатов подхватила эту тему, другая часть замалчивала ее. С большей настойчивостью Хрущев вернулся к ней в заключительной речи. Через 5 лет после XX съезда хрущевская критика Сталина уже не предвещала, как в 1956 г., глубокого пересмотра всего советского опыта и государственной идеологии. Осталось лишь то, что было в «секретном докладе»: критика личных недостатков и обвинение в совершении преступлений, с одной важной разницей — на этот раз те же самые факты были обнародованы и распространены печатно. Операция завершилась несколькими театральными жестами. Тело Сталина убрали из Мавзолея, где оно находилось вместе с телом Ленина[45]. Сталинград был переименован в Волгоград. Убрали портреты и статуи Сталина, которых немало оставалось на своих местах и после XX съезда. Хрущев хотел большего. Он предложил воздвигнуть памятник жертвам сталинских репрессий[46], но это предложение не прошло.

Можно предположить, что, возвращаясь к «секретному докладу», Хрущев хотел прежде всего укрепить свою личную власть против тайных и явных цензоров, ограничивавших его в руководстве партией[47]. Возможно. Хотя вокруг него были и критики, и соглашатели, в партии никогда не было настоящей фракции Хрущева: этому препятствовали традиции и Устав. Однако этого мало. Не было даже движения в поддержку Хрущева, хотя в стране существовали неоформленные антисталинские тенденции. Будучи Первым секретарем ЦК КПСС и Председателем Совета Министров, Хрущев имел власть, которую принцип монолитности не позволял публично оспаривать. Он имел в своем распоряжении не только партийный и государственный аппарат, но и личный секретариат, более многочисленный и во многом более влиятельный, чем сталинский. Он мог решать, притом и единолично, вопрос о любом назначении на ответственный /504/ пост. Таким образом, существовал достаточно широкий круг лиц, прямо ему обязанных. Однако эта группа так и не смогла образовать настоящее течение. Она оказалась способной только создать в последние годы правления Хрущева нечто вроде культа его личности, что скорее ослабило, а не укрепило его авторитет.