Владимир Толмасов - Сполохи (Часть 1)

- Эй ты, заткни пасть! - крикнул ему целовальник. - Тут государев кабак.

Питух повернулся на лавке, оперся спиной о грядку стола, раскинул ручищи.

- Ха! Государев... А я сам себе царь-государь!

Целовальник подмигнул стоявшему у выхода молодому парню в нагольном полушубке, и тот бочком скользнул за дверь. Посадские, с опаской поглядывая на дерзкого питуха, поднялись, заторопились к выходу.

Дементий, бросив остатки пирога облезлому коту, который терся об его сапоги, кивнул Бориске:

- Идем! Тут сейчас худо начнется.

На улице Бориска всей грудью вдохнул морозный воздух. У ворот повстречали двух стрельцов, которых вел за собой парень в нагольном полушубке.

- Отпировался детина, - сказал Денисов, когда стрельцы, топая по ступеням, взошли на крыльцо, - теперя в съезжую сволокут, а то и драка зачнется. Пойдем от греха.

Отвязав меринка, Дементий повел его в поводу. Кругом было синё. В ясном ночном небе висела метлой мутная хвостатая звезда. Дементий хмуро поглядел на нее, пробурчал что-то, плотнее натянул треух.

У Бориски замерзли руки. Он сунул их в рукава тулупа и плелся сзади, уставив взор в пустые розвальни. Съездили, называется, откупились. Ни скоб, ни гвоздей не достали, в торговый ряд не попали...

Миновали пятиглавый с отдельной колокольней Преображенский собор. К нему тащились по дороге немногие люди, все больше нищие, убогие. Юродивый Фомка Немой в рубище - сквозь бесчисленные прорехи виднелось темное, в струпьях тело - звенел веригами, подпрыгивая, воздевал тощие язвенные руки, мычал, ворочая белками. Впереди всех широко шагал, вскидывая здоровенный посох, матерый чернец. На широченные плечи накинута овчинная душегрейка, ноги в драных улядях3. Время от времени чернец тыкал перстом в небо, где висела хвостатая звезда.

- Зрите, православные! Зрите знамение гнева и ярости спасителя нашего!

- У-о-о! - выли нищие, трясясь от холода и страха.

- Всеблагий творец наказует род христианский за многие грехи, понеже1 подались вослед врагу господа и пресвятой его матери и заступницы - волку Никону! - гремел мощный бас монаха.

- Будь проклят, антихрист окаянный!

- Пес смрадной, ужо взыщется с тебя!

И снова трубил чернец:

- Семь лет, дети мои, голодовать будете, и станет пищей вашей мох-ягель болотный да кора березовая...

Бориска пригляделся, узнал чернеца.

- Власий! Стой-ка.

Чернец остановился, хмуро посмотрел на помора, наконец признал:

- Эва... Ишь, где оказался.

- Откуда сам-то?

Власий оглянулся на толпу.

- Подите к храму, дети мои, помяните раба божьего Стефана Вонифатьева.

- Так откель же взялся? - тормошил Бориска чернеца. - Ведь с Нероновым ушел.

- Не поминай сего человека. Слаб душой оказался отец Иоанн. Да и какой он к бесу отец! Инок Григорий - вот он кто нынче.

- Какой инок? - удивился Бориска.

- Да ты не слыхал?.. Был Иван Неронов, да весь вышел. Как на Москву заявились, он к другу своему Стефану Вонифатьеву, духовнику царскому, на двор. Сховался незнаем. Нас ежедень подсылал ко Кремлю выведать о Никоне, как да что. Видать, не верил другу-то. Мне такая жизнь надоела, плюнул я и убрел, куды глаза глядят. А под рождество покаялся Неронов перед Никоном, смирил его патриарх и постриг в чернецы... Вонифатьев же помре ноябрем.

- А Евсей где?

- Бес его знает, прости господи. Я сюды возвернулся, сошелся со старцем одним кожеозерским. Выполняя волю его, брожу по уездам и волостям, не даю нашей вере угаснуть... И то - стоит Север незыблем. Ну, спаси тя господь! Чую, свидимся еще, Бориска.

- Прощай, Власий, храни тебя бог!

- Держись веры истинной, парень. Прощай!

Яростно заскрипел под тяжелыми шагами сухой снег. Ушел Власий. Мимо, матерясь и звеня оружием, стрельцы проволокли питуха. Голова у мужика со спутанными мокрыми волосами низко висела, и на дорогу капала черная кровь...

3

Не успели захлопнуться за Денисовым двери в сенях, как Пантелей Поздняков, бурея и без того сизыми щеками, вскочил с лавки, забегал по горнице взад-вперед, бросился было следом за Дементием, но, добежав до дверей, остановился, обмяк. Уткнувшись лбом в холодный косяк, поносил себя последними словами.

"До чего ж погано все получилось. Думал окольными путями уговорить Дементия вперед других заказов построить крепкую кочмару2, да тот ни с того ни с сего принял все по-своему. И вторая промашка: не продан товар. Теперь уговору с Денисовым насчет кочмары не быть. И вроде бы верно сказывал, расписывал перед Дементием, как жить надо, а все напрасно. Ах, жалость какая! Так нужна кочмара, так нужна... Другие-то мастера есть не хуже, да важно, что с Денисовым о цене договориться можно было. Придется, видно, другим кланяться, хоть и отвык шапку ломать. Надобно судно, надобно, чтоб в богатые края сибирские выйти, а годика через три махнуть в Москву, записаться в гостиную сотню... Тьфу ты, угораздило своими руками верное дело загубить!.."

Скрипнув, тихо отворилась дверь, и на пороге предстал монах с пегой бородой, согнувшийся под тяжестью небольшого короба.

- Мир дому твоему, Пантелей Лукич, - проговорил он, щурясь одним глазом.

Поздняков отступил на шаг:

- Герасим! Когда успел? Кто тебя здесь видел?

- Дай пройти, чай, не пух гагачий в корзине-то.

Фирсов тяжело бухнул короб об пол. Звякнула на полках и в поставце посуда.

- Ну? Что молчишь? - подступил к нему Поздняков.

- Не нукай, не запряг! О-ох, спинушка моя бедная, - чернец выгнулся в пояснице. - О-ох! И за кого ты меня принимаешь, Пантелей Лукич. Племяш твой ворота открыл только что.

- Не слыхал.

- И хорошо. Стало быть, нешумно въехал.

Герасим врал напропалую. Сидя в подклете, он успел опрокинуть добрый ковш браги с дедом Захаркой, тестем Позднякова. Дед Захарка, обычно молчаливый, выкушав бражки, любил рассказывать всегда одну и ту же историю о том, как холмогорцы осенью тринадцатого года дали от ворот поворот разным ворам и ляхам-разбойникам. Герасим об этом тыщу раз слыхал, но пил с дедом терпеливо, потому как тот и другое сказывал - про дела поздняковские.

Пантелей Лукич, косясь на короб, скликал Егорку и велел передать кузнецам, чтоб работу кончали.

- И мне можно? - спросил Егорка, блестя глазами.

- И тебе. Брысь!

Егорка исчез, будто его и не было.

- Садись, Герасим, - сказал Пантелей, проходя мимо короба и тщетно пытаясь сдвинуть его ногой, - садись, святой отец, да сказывай, как там у вас на Соловках, каково спасение владыки и братии, служите ли по-новому.

- Некогда лясы точить, - сердито ответил чернец,- давай дело делать. Он склонился над коробом, снял замочек и открыл крышку.

- Сколько? - Пантелей обтер о портки разом вспотевшие ладони.

- Два пуда да четыре фунта.

- "Доска"?

- Есть и "доска", а больше кусками.