Валерий Вьюгин - Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде

Главпрофобр приступил к ликвидации Курсов весной, а закончил осенью. Но осуществлен был не этот, а еще более варварский план расформирования. В ГА РФ’е сохранился протокол заседания той же Коллегии от 16 сентября 1929 года, из которого следует, что никаких структур («отделений культуры и искусствоведения») при Ленинградском университете создано не было. Поэтому ликвидация Курсов планировалась теперь следующим образом: дать доучиться только студентам последнего, четвертого курса (на всех отделениях), закончив занятия раньше времени — к 1 мая 1930 года. Из потоков 2-го и 3-го курсов ИЗО и ЛИТО «пролетарскую часть студенчества, не свыше 150 человек» перевести в Ленинградский университет. Исключение делалось для студентов 2-го и 3-го курсов Театрального и Кино-отделений, которым (благодаря настоянию авторитетного тогда еще Гвоздева) позволялось закончить образование при отделе ТЕО Института, что, впрочем, осуществить не удалось, так как вскоре сам Отдел ТЕО (как и прочие отделы Института) перестал существовать [241] Студенты ТЕО летом 1930 г. были отчислены из Института с переводом в I МГУ но, как выяснилось в сентябре, их туда не приняли (ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 47, л. 33). . О курсах МУЗО в новом постановлении не говорилось вообще, как не говорилось и об «академическом» критерии отбора: теперь важен был «классовый принцип», ибо только «пролетарская часть студенчества» могла претендовать на дальнейшее образование [242] ГА РФ, ф. 2306, Наркомпрос, оп. 69, ед. хр. 1879, л. 94 об.; то же: ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 1, л. 51. См. также два более мягких «проекта» этого постановления, сохранившихся в фонде ВГКИ, относящихся к началу июня 1929 г. и составленных «Комиссией по свертыванию Курсов» по распоряжению Ленинградоблоно от 4 июня 1929 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 1, л. 47–47 об.). В первом из них речь еще не идет о «классовом отборе» и предлагаются более человеческие нормы приема в ЛГУ: 200 человек со 2-го курса и 150 — с 3-го (ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 48, л. 11–14). . Если учесть, что к этому времени на Курсах училось 891 человек (из которых в ЛИТО — 502 студента), и если учесть, что из них меньше четверти (только 218 человек) имело рабоче-крестьянское происхождение, то становится понятным, что большая и лучшая часть студентов, как и указывалось в прошении ВГКИ, «осталась за бортом» [243] См. письмо Комиссии по слиянию Курсов в Наркомпрос от 7 декабря 1929 г. (ЦГАЛИ СПб., ф. 59, оп. 1, ед. хр. 49, л. 33) и другие документы этой папки; см. также письмо уполномоченному Наркомпроса по Ленинградскому профобру (там же, ед. хр. 1, л. 55 об.). Призыв «создать будущих научных работников из окончившего рабфак „молодняка“», поскольку «переживаемый момент требовал „передачи науки в руки пролетариата“», прозвучал в выступлении М. Н. Покровского на V съезде Советов СССР 24 мая 1929 г. (Организация советской науки в 1926–1932 гг. С. 43–44). . На протяжении всего осеннего семестра (до конца декабря 1929 г.) на Курсах продолжались заседания Комиссии по слиянию Курсов и ЛГУ и велась переписка с бывшими студентами и различными инстанциями об устройстве студентов, не попавших в ЛГУ, в Педагогический институт им. Герцена, на Геофак ЛГУ и в провинциальные вузы, причем из этой переписки становится очевидным, что большая часть так и не устроенных в вузы студентов — дети служащих.

Постановление Коллегии от 16 сентября 1929 года о «расформировании курсов» было зачитано на заседании нового Правления Института (первого в этом академическом году) 2 октября 1929 года и, судя по протоколу, не вызвало никаких возражений [244] Г. Е. Горбачев сообщал в письме к Г. Лелевичу: «Ликвидируются курсы ГИИИ — передаются нам в Университет. Мы сократили 90 % студентов и всех преподавателей. Сам ИИИ коммунизируется. Я председатель Комитета совр. литер, вместо Тынянова (с согласия формалистов)» (РГАЛИ, ф. 1392, оп. 1, ед. хр. 50, л. 78). . Обсуждался лишь вопрос о подготовке помещений для занятий последнего оставленного до весны курса [245] ЦГАЛИ СПб., ф. 82, оп. 3, ед. хр. 45, л. 1. .

Следует заметить, что никакой идеологической оценки Курсов в документах о ликвидации нет. О ВГКИ чиновники Наркомпроса вспомнили позже, когда основным критерием опалы стал социальный состав учреждения. Мы имеем в виду второй пункт постановления Комиссии по чистке Института, происходившей летом 1930 года. Здесь Курсам дается оценка с «принципиальных позиций» и откровенно говорится о причине их разгрома:

«Организованные при Институте курсы искусствоведения, ныне закрытые — последний выпуск проведен в 1930 г. — являлись собранием дворянско-буржуазной молодежи, которая или не могла попасть в ВУЗы, вследствие классового отбора, или не желала „смешиваться“ с пролетарским студенчеством. После 1924–25 гг., когда в Университете проведена была чистка преподавательского состава и реакционные элементы из профессоров и доцентов уволены — все они сосредоточились на этих курсах. Если принять во внимание, что курсы существовали на хозрасчете, со слушателей взималась довольно значительная плата, за исключением тех, кого Правление освобождало, а это были студенты совсем не пролетарского происхождения, то совершенно ясно, каков состав студентов на существовавших при Институте курсах. А это имеет то значение, что аспирантура пополнялась из состава курсов» [246] ЦГАЛИ СПб., ф. 283, архив РАБИС, оп. 2, ед. хр. 2224, л. 119. .

Пейоративная оценка ВГКИ, данная партийными чиновниками, лишний раз свидетельствует о необычном для тех страшных лет составе студенчества на Курсах — интеллигенции «последнего призыва». Она свидетельствует также и о высоком научном уровне профессоров и доцентов, уволенных из других вузов при многочисленных чистках, профессоров-изгоев, которых Зубов на свой страх и риск пригласил в неказенное учебное заведение. Эти замечательные специалисты успели за десятилетие передать свои знания любимым ученикам, создав плеяду будущих ученых в различных искусствоведческих сферах; судьба многих из них оказалась очень нелегкой и часто трагической.

В отличие от Курсов медленное уничтожение Института провоцировало его постепенный моральный, научный и физический распад.

Научный распад фиксирует деградация научных планов. В цитированном выше отчете указывалось, что по требованию Главискусства «пересмотрены производственные планы с целью большей увязки их с основными вопросами соц. строительства». Эти планы составлялись новыми руководителями, и Шмит в своем отчете от 24 мая 1929 года заверял, что они «должны быть выполнены на все 100 %».

Планы на следующий академический год действительно оказались откорректированными. Для сравнения можно привести план Института на предыдущий 1928/29 год, написанный еще до «реорганизации», вероятно, сразу после запроса Главискусства, т. е. в начале октября 1928 года. Остановимся для примера на планах Словесного отделения.