Александра Толстая - Жизнь с отцом

— Нет, это ужас какой-то! — снова сказала Александра Константиновна. Крепчайшие духи! Как же вы говорите, что вы не душитесь?

Действительно, запах был убийственный, я вскочила и стала смотреть по комнате, но ничего не было, и я с ужасом чувствовала, что запах этот исходит от меня. Чем сильнее я потела, тем сильнее пахло духами.

Наконец Александра Константиновна, схватившись за голову, вскочила, сказав, что заниматься не может, что у нее началась страшная мигрень, ушла.

У меня тоже болела голова, я пошла в сад, но запах и тут преследовал меня. И только вечером, когда я ложилась спать, я поняла, в чем дело: няня подшила мне душистые подмышники.

Жизнь взрослых занимала меня, многое казалось непонятным и вызывало мучительное любопытство. Хотелось расспросить, но кого? Гувернанток я презирала и отлично знала, что они понимают меньше меня. Скорее уж у няни спросишь, она хоть не задумывалась и отвечала уверенно.

— Няня, почему пап? мясо не ест?

— Вредно им, вот и не кушают.

— А почему в церковь не ходит?

— Не нравится, вот и не ходит.

Лучше всего объясняли сестры, но все-таки всего понять было нельзя. Пап? не ест мяса, потому что ему коров и кур и всех животных жалко, а почему мам? не жалко? Пап? думает, что можно и дома молиться, не надо церкви, и что чудеса, о которых сказано в Ветхом и Новом Завете, — неправда, а почему же мам? ходит и нас водит с собой в церковь, заставляет учить Закон Божий?

Как дойдешь до самого интересного, сестры сейчас скажут:

— Ну, ты мала еще, вырастешь, поймешь!

И случилось так, что жизнь в моем представлении разделилась на понятное и непонятное. Многое, что окружало отца, было непонятно и внушало мне страх и уважение.

Как сейчас помню, приезжали к отцу большие, сильные люди с кроткими лицами, в крестьянской одежде. Говорили, что у них отняли детей за то [20] …у них отняли детей за то, что они не крестили их. — В апреле 1897 г. у нескольких крестьянских семей, принадлежавших к секте молокан, были отняты дети, не подвергшиеся обряду церковного крещения, и помещены в монастырь для воспитания в православной вере. Толстой дважды обращался к Николаю Второму с просьбой принять меры для возвращения детей. В начале марта 1898 г. детей вернули родителям. , что они не крестили их. Они сидели в столовой московского дома и пили много чая с блюдечка, утирая струившийся по смуглым лицам пот.

— Маша, почему у них отняли детей, значит, они нехорошие?

— Нет, хорошие, очень хорошие.

— Почему же отняли? Значит, нехорошие те, которые отняли?

— Да, нехорошие…

Люди, с которыми мам? была дружна, были всегда веселы, приличны и довольны и никогда не говорили ни о каких неприятностях, все, по-видимому, было для них ясно и просто.

На тех, которые окружали отца, была печать страдания, точно они вечно мучились, искали чего-то, и, глядя на них, было страшно думать о жизни.

Как громко стонал и охал отец, когда говорили о духоборах, которых ссылали и мучили за то, что они не шли в солдаты! А потом начали преследовать друзей [21] …начали преследовать друзей отца: Черткова, Бирюкова, Трегубова. — Эти единомышленники Толстого в феврале 1897 г. по распоряжению министра внутренних дел "за пропаганду и незаконное вмешательство в дела сектантов" были высланы: П. И. Бирюков и И. М. Трегубов — в Курляндскую губернию, а В. Г. Чертков — за границу. отца: Черткова, Бирюкова, Трегубова.

Преследователи казались мне какими-то извергами. Я удивилась, когда Маша показала мне обыкновенного человека в синих очках и мягкой черной шляпе и сказала, что это шпион, который следит за нашим домом. Человек этот возбуждал во мне одновременно и ужас и любопытство. Когда я ходила гулять, я искала его глазами, думала о нем, он снился мне по ночам.

У нас в Хамовниках жил Николай Николаевич Ге-младший. Мы любили его, точно всю привязанность, которая была в нашей семье к "Дедушке", перенесли на Колечку. Николай Николаевич был похож на отца: те же мягкость, доброта, веселость, любовь к шутке, беззвучный смех. Помню, мам? дала нам лошадь и мы с Машей поехали за покупками. Колечка просил подвезти его к "Посреднику". Когда мы подъехали, человек, стоявший на углу, махнул рукой. Вдруг откуда-то появился знакомый нам сыщик в синих очках.

Когда Колечка вошел в "Посредник" и мы отъехали, Маша сказала:

— Что-то Колечка меня беспокоит!

За обедом Колечки не было, ночевать он тоже не пришел. Все заволновались, стали узнавать. Оказалось, что его арестовали, приняв за Ивана Михайловича Трегубова, которого разыскивала полиция. Колечку выпустили, но на меня это событие произвело впечатление.

— Как могут хватать, сажать в тюрьму? — спрашивала я.

— Ведь его посадили по ошибке.

— А Ивана Михайловича за что, разве он убил, ограбил?

Во всем этом было что-то совершенно непонятное.

Ездила к нам врач Халевинская. Серьезная, скромно одетая, гладко причесанная, должно быть, очень умная женщина, по крайней мере мне она казалась такой, и вдруг я узнала, что Мария Михайловна арестована и сидит в тюрьме.

— За что же?

— За то, что распространяла книги отца! [22] За то, что распространяла книги отца! — Врач М. М. Холевинская была арестована в Туле в декабре 1893 г. за то, что дала одному рабочему книгу Л. Н. Толстого "В чем моя вера?".

— Разве книги пап? плохие?

— Нет, хорошие!

— Господи Боже мой, как же во всем этом разобраться?

Помню, как меня поразил случай с Суллером.

Суллержицкий, или, как мы его звали, Суллер, был товарищем сестры Тани по школе живописи. Особенный он был человек, ни на кого не похожий. Где бы ни появлялся, сейчас закипали жизнь и веселье. Помню первое мое с ним знакомство. У нас были гости — девочки и мальчики, мы пели, я аккомпанировала на фортепиано. Суллер подошел к нам в стареньком пиджачке и матросских, с раструбами книзу брюках. Мои гости с недоумением покосились на него.

— Малороссийскую песню "Чоботы" знаете?

— Да.

— А ну-ка!

Суллер стал недалеко от фортепиано и запел со второй же ноты высоким тенором, заливаясь куда-то вверх:

— Шла-а на речку, чоботы хлопали!

Все невольно заулыбались, и когда Суллер, дирижируя руками и подпрыгивая, перешел к перепеву, мы дружно подхватили. Все были в восторге. Я привыкла к нему и полюбила.

— Суллер, изобразите слона, пожалуйста! — приставали мы к нему, и он, прикрываясь своим обтерханным пиджачком и спуская руку как-то сверху, начинал помахивать ею из стороны в сторону совсем как хоботом.

— Суллер, — кричали мы вне себя от восторга, — а рыбу, рыбу в аквариуме!

Суллер вытаращивал глаза, устремлял их в одну точку, выворачивал из подмышек руки, изображая плавники, и мерно открывал и закрывал рот. Потом рыба неожиданно всплескивалась, ныряла и исчезала.