Александра Толстая - Жизнь с отцом

Сказание о былом складывалось непросто, в сложной гамме чувств. Приходилось опасаться обвинений в пристрастном, излишне отрицательном изображении матери. "Может быть, мне грустно, — винилась мемуаристка перед А. И. Толстой-Поповой, — потому что я пишу о своем отце и вспоминаю, как мы с ним любили друг друга в последний год его жизни, пишу и плачу так, что все глаза застилает и я уже не в силах больше писать" (ГМТ).

Четыре последующие части цикла — "Из прошлого. Кавказский и Западный фронт", "Проблески во тьме", "Волшебная страна Япония", "Первые шаги в Америке", позже составившие книгу "Дочь", — совсем иного плана: здесь в фокусе повествования сама Александра Львовна, она рассказывает о перипетиях своей судьбы, о своей одиссее, о себе и о времени.

Русский раздел этой последней книги в некотором роде явление уникальное: в поле зрения мемуариста события масштабные, исторически значимые — мировая война и русская революция, и освещены они личностью неординарной, принадлежащей к социальной и интеллектуальной элите да к тому же исповедующей толстовское миропонимание.

Александра Львовна не принимала непосредственного участия в боевых схватках, но и без батальных сцен набросанная ею картина войны передает ее атмосферу, весь хаос и сумбур, царящий вблизи фронта, всю противоестественность и жестокость "греха убийства", льющейся людской крови. Ее взор прикован к солдату, восхищавшему ее своим неброским героизмом, "русским добродушием", незлобивостью, "деликатностью", самоотвержением и стойкостью в смертный час. В изображении народа на войне, в глубинном неприятии всякого братоубийства, нарушающего естественные человеческие связи, в симпатиях к солдату заметна преемственная связь описаний сестры милосердия с "Севастопольскими рассказами" ее отца.

"Проблески во тьме" — примечательное произведение отечественной мемуаристики: в нем в разных гранях и оттенках запечатлена Россия, настигнутая революционным вихрем, в которой "все переворотилось" и в муках, с жертвами и утратами "укладывался" новый общественный порядок. Александра Толстая свидетель этого процесса и в некотором роде его участник, невольно своим официальным положением главы двух толстовских музеев (в Москве и в Ясной Поляне) вовлеченный в него. Ее горькое служение памяти отца сопровождалось многочисленными встречами с лицами самого высокого и, наоборот, самого низкого ранга. Всем им отведено место в записках Александры Толстой. Выразительны моментальные снимки таких представителей новой верховной власти, как Сталин, Троцкий, Менжинский, Калинин, Енукидзе, Луначарский, его заместитель М. Эпштейн и др., с их лапидарными, емкими сущностными характеристиками. Опираясь на свою память и дневники, Александра Львовна позволила нам заглянуть в их приемные и кабинеты, присутствовать при беседах с ними. Однако ее оценки сдержанны, щадящи, но ее неприятие "советов", "большевизма", ассоциируемого ею лишь с "террором… рабством, голодом, холодом", выдают ироническая интонация и отсутствие какого-либо пиетета перед лицами столь высокого ранга. Сдержанны потому, что именно они не давали окончательно изничтожить яснополянскую усадьбу и память о ее отце. Резкими, темными красками обрисованы типы новых местных руководителей, в большинстве своем необразованных разрушителей культуры, блюстителей идеологической чистоты и принципа классовой вражды, сеявших рознь, не брезговавших доносами, наветами. Она в современной действительности столкнулась с рано заявившим о себе типом маленького вождя, аморального плебея с "собачьим сердцем", увековеченного М. Булгаковым.

Большой пласт "тюремных записок" Александры Львовны — этюды о житии истинных интеллигентов, трагически вписывавшихся в "переворотившуюся" Россию. Тем самым она коснулась коллизии "интеллигенция и революция". Ею воскрешены облики тех, кто вопреки неблагоприятной общей обстановке, засилью Шариковых не бросал поста и делал все возможное, дабы "не погибла русская культура, уцелели кой-какие традиции, сохранились некоторые памятники искусства и старины, существуют еще научные труды, литературные изыскания". Среди них и именитые ученые, и образованные дамы из "бывших", и скромные яснополянские учителя, и др. Воскрешены в книге также и облики тех, кого власти зачисляли во вражеский стан, зачастую без достаточных оснований, арестовывали, судили, заключали в лагеря, ссылали, высылали из страны.

Александра Толстая наряду с другими эмигрантами рассказала правду о трагедии русской интеллигенции, наглядно и в деталях воспроизвела тюремную антижизнь, раскрыла тайну существования уже в раннюю послереволюционную пору ГУЛАГа, пусть и не столь чудовищного, как сталинский, но обрекавшего человека на неволю, физические и нравственные страдания. Повествование, сотканное из множества мини-новелл, событий большой значимости и сугубо личных, охватывающее "войну" и "мир", передает дыхание, "шум и ярость" судьбоносного для огромной страны времени. Оно мозаично и вместе с тем панорамно.

Японо-американский раздел книги переносит нас совсем в другое пространство, в другие миры. В нем явственно проступают элементы путевого очерка, он может быть поставлен в один ряд с традиционными для русской литературы "Письмами русского путешественника".

У Александры Толстой зоркий взгляд, поразительная наблюдательность, непредвзятое восприятие, умение передать доселе неведомую ей действительность в многоцветии красок, с ее особенным колоритом, при этом многогранно, материально осязаемо. Образ страны возникал из картин природы, гула голосов людей различных слоев общества, с разным образом жизни, с разной психологией, религиозными верованиями, умонастроениями.

Воспоминания Александры Львовны по сути своей, конечно, художественная автобиографическая проза: она сама выступает здесь не в роли хроникера, бесстрастного регистратора фактов, а как активное действующее лицо, мыслящее и эмоциональное, со своей диалектикой души, постигающей свою жизнь и жизнь окружающих ее не фрагментарно, а как нечто целостное, в контексте эпохи. У автора своя оригинальная стилевая манера, своя поэтика, суть которой выражена в названии самой сумрачной ее книги — "Проблески во тьме". Оно отражало унаследованную от великого мастера концепцию личности, изначально и извечно доброй, способной и среди "тьмы" нравственно воскреснуть, очеловечиться.

В воспоминаниях Александры Толстой немало героев добрых помыслов и добрых дел, с которыми она встречалась дома и на чужбине. Так, она утверждала реальность гуманного идеала всеобщего братства, толстовского идеала "любовной ассоциации людей".

"Я думал, что Ванечка, один из моих сыновей, будет продолжать мое дело на земле", - произнес Лев Толстой, потрясенный неожиданной смертью на редкость одаренного семилетнего Ванечки. Продолжила же его "дело на земле" в меру сил и возможностей "дочь Саша", верная заветам отца — ненависти ко лжи, несправедливости, неравноправию, правительственному гнету, любви к свободе, житейской и духовной, к страждущим и угнетенным, любви к России.