Александра Толстая - Жизнь с отцом

— Владимир Григорьевич! — воскликнула она. — Я все слышала, я очень взволнована, у вас опять заговоры против меня, нам надо объясниться!

— Нет, Софья Андреевна, я повторю вам все, что мы говорили, — спокойно сказал Владимир Григорьевич.

Мы с отцом вышли в залу к брату Мише, только что вернувшемуся из астраханских степей, куда он ездил покупать лошадей. Миша рассказывал отцу про веру калмыков, как они своим божкам молятся.

— Как странно, — сказал отец, — одна из величайших и глубоких религий (магометанство) превратилась теперь в такое грубое язычество.

Но разговор не вязался, перескакивая с предмета на предмет. Все мыли и чувства отца были сосредоточены на разговоре в кабинете.

Заговорили об отрубах.

— Что ж, у вас там применяется этот ужасный, отвратительный закон 9 ноября? — спросил отец у Миши.

— Да, я теперь тоже в нем разочаровался, — ответил Миша, — сколько ссор, споров среди крестьян.

— Да им это и нужно, — сказал отец, — и стал, как всегда, выражать свое отрицательное отношение к столыпинскому закону [52] выражать свое отрицательное отношение к столыпинскому закону. Речь идет об указе министра внутренних дел П. А. Столыпина от 8 ноября 1906 г., разрешавшем крестьянам выход из общины, куплю и продажу наделов, насаждение частной земельной собственности. Толстой, по мнению которого эта реформа должна была вызвать обнищание и разорение крестьян, усилить их бедственное положение, осуждал ее и находил ее последствия гибельными и опасными. .

Из кабинета слышались голоса Черткова и матери. Они то повышались, то понижались, и отец волновался, прислушиваясь к ним, среди разговора вставал, уходил в кабинет, опять возвращался.

Наконец, мам? и Владимир Григорьевич вышли в залу и Чертков, простившись с отцом, сейчас же собрался уезжать. Я пошла его проводить, чтобы узнать, чем кончился разговор. Оказалось, что Владимир Григорьевич прямо сказал матери, что дневники у него, так как отец поручил ему работу над ними. И отец подтвердил это. Тогда мать потребовала, чтобы Чертков дал ей расписку в том, что он по первому требованию вернет дневники.

— Только не вам, Софья Андреевна, а Льву Николаевичу, — сказал Чертков и тут же написал письмо отцу об этом.

— А теперь пусть Лев Николаевич даст мне расписку в том, что он отдаст их мне, — сказала мать.

Но отец решительно отказался.

— Не доставало еще, чтобы муж давал расписку своей жене, — сказал он.

Чертков уговаривал мать не мучить отца. Он говорил о том, как она будет раскаиваться, если отец умрет и она поймет, что была причиной его смерти. Чертков несколько раз целовал руку матери, прося ее успокоиться, пожалеть отца.

В этот день приехала милая "старушка Шмидт". Она была в отчаянии от того, что происходило, и долго расспрашивала меня. Рассказывая ей все, я совсем расстроилась, расстроила ее и убежала в сад. Меня охватило полное отчаяние, положение казалось мне безвыходным, я не могла смотреть на страдания отца…

Я села на скамеечку в саду под тремя липами. Мой черный пудель Маркиз был со мной. Он всегда чувствовал, когда я расстроена. Сначала он думал развеселить меня, схватил в зубы палочку, подбросил ее в воздухе и ловко поймал, но видя, что мне не до игры, он вскочил рядом со мной на скамейку, стал тереться мордой об меня, лизать руки.

Придя домой, я вдруг почувствовала такую слабость, что легла. Но покоя не было. Пришла мать и долго, долго говорила со мной, упрекая меня в том, что я стремлюсь разлучить ее с отцом, что я выдала ее, когда она подслушивала у двери. Тяжело мне было, но, думая об отце, я изо всех сил старалась не раздражаться и спокойно отвечать ей.

— Да, ты мой крест, — закончила она. — Вот Ванечка умер, а ты осталась на горе мне…

Мнение мое о состоянии матери менялось беспрестанно. Бывали минуты, когда я нисколько не сомневалась в том, что она ненормальна.

Я была простужена и до 12 часов лежала в постели. Входил отец, как всегда ласковый, спрашивал о здоровье. А вскоре после его ухода вошла мам?. Она была очень внимательна, добра, давала мне советы. Я была тронута и благодарила ее.

Но разговор коснулся Черткова. Мам? не могла простить ему фразы: "Я уже много лет ваш друг, Софья Андреевна, и если бы я хотел, я давно бы мог напакостить вам и вашей семье, но я этого не делал и никогда не сделаю". Мам? перевернула эту фразу так, что Чертков, пользуясь своими связями, хочет ей напакостить. Она много говорила о том, какой грубый, отвратительный человек Чертков, что, разумеется, ему выгоднее быть "другом Толстого", чем глупым офицером и т. п., говорила, что она пишет записки и что записки эти она отдаст в музей с тем, чтобы никто из детей, — "как ты, например", — обратилась она ко мне, не вздумал их уничтожить.

— Зачем же их уничтожать, разве в них есть что-нибудь дурное? — спросила я.

Мам? не ответила и продолжала говорить плохое про Черткова и отца, пока я ее не попросила замолчать…

В этот же день после завтрака отец поехал в Телятинки. Мам? ужасно волновалась, выскакивала на двор, послала за отцом пролетку и была, видимо, рассержена, что отец уехал к Черткову. Когда отец вернулся, мам? накинулась на него и стала кричать. Я хотела уйти. Но отец взял меня за руку и каждый раз, что я порывалась выйти, удерживал меня.

— Ты все забыл, летишь к Черткову, мокнешь на дожде, а я тут беспокоюсь, кричала мам?. — Ты ездишь, принимаешь человека, который хочет напакостить твоей жене! Ты должен сказать ему, что если он хочет ездить к нам, он должен извиниться и отдать мне дневники.

Я попробовала увести ее.

— Вы все убить меня хотите, хотите, чтобы у меня сделался нервный удар! вскрикивала она.

Она долго мучила его и наконец уже после того, как он сказал ей, что хочет спать, она вышла, а я за ней, крепко притворив дверь, чтобы она снова не ворвалась к отцу.

Через несколько секунд она прибежала к нам в "ремингтонную".

— Убить меня хотите, злодеи, у меня сейчас нервный удар будет!

— Не у тебя, а у отца, — сказала я. — Если ты будешь так продолжать, он и месяца не проживет…

Я едва говорила, спазмы сдавили мне горло.

— А я, ведь я измучена, посмотри, как я похудела!

— По своей вине, никто не мучает тебя, а ты, что ты с отцом делаешь! Ты измучила его!

Мам? вышла, но не успела я еще прийти в себя, как она снова вошла.

— Саша, ты говоришь, что я уморю отца, он уже умер для меня душой, а телесно мне все равно.

— Тебе все равно, а нам нет, пускай Таня и другие видят и знают, что ты с ним делаешь!

— А мне до вас дела нет!

— Так знай же, что нам не все равно! — закричала я, не помня себя от ужаса, обиды, гнева. — Мы, дети, не позволим тебе замучить отца до смерти!

— Бессильны, — с насмешливой злобой ответила она мне и вышла из комнаты.