Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации

Хотя бы незначительное, но постоянное повышение уровня жизни, как знаменитые пять сталинских снижений цен, 1947–1951 гг., которые помнят до сих пор. Избегание войны и других рукотворных бедствий, ведущих к снижению уровня жизни и большим человеческим жертвам.

Уменьшение реальных и виртуальных различий в уровне благосостояния россиян и западных соседей. Существенная разница в доходах разжигает ощущение депривации, рождает недовольство достигнутым. Поскольку успехи соседей, как правило, кажутся неадекватно большими по пословице — «за чужим забором травка кажется зеленее», актуальным представляется постоянное разъяснение населению, что повышать уровень жизни возможно лишь при росте эффективности труда. Нельзя жить как в Германии или США, если производительность труда в России в 3–4 раза ниже, если россияне имеют много праздников, в массе работают меньше, болеют больше, разбазаривают природные богатства и не берегут энергию, воду, тепло, землю, воздух, лес.

В настоящее время у нас нет революционной ситуации, однако есть предпосылки для ее возникновения.

Передача власти от проигравших к победителям мирным легальным путем не стала традицией. В общественном мнении существуют серьезные сомнения относительно реальной возможности для мирного перехода власти от одной политической силы к другой. Широко распространено мнение: выборы всегда фальсифицированы властями предержащими. Вследствие этого проигравшие никогда своего поражения не признают. Власть людей, пришедших к власти в ходе выборов, не является в глазах многих людей легитимной. Это лишает ее авторитета и престижа и дает основание для мыслей о насильственном ее устранении.

Циркуляция элит и ротация кадров на всех уровнях управления находится на низком уровне. Во всех сферах жизни руководящие должности нередко занимаются бессменно по 15–20 и более лет. В обществе складывается убеждение: власть добровольно не отдадут, ее нужно брать силой.

Средний класс, как и сто лет назад, не чувствует себя не только хозяином жизни, но даже влиятельной силой в политике и обществе.

Между тем революционная опасность со стороны белых воротничков несравненно больше, чем со стороны синих.

Политические лидеры дают обещания и неосмотрительно берут на себя обязательства, в принципе не выполнимые в обозримом будущем. Но многие им верят. Разочарование может быть жестоким.

Имущественное и социальное неравенство находится на недопустимом, с точки зрения огромного большинства населения, уровне: по оптимистическим оценкам, децильный коэффициент равен 16–17, а в столицах и крупных городах, которые обычно являются центрами протестных движений, — и того выше: в Москве, по разным оценкам, от 44–45 и выше. В западных странах коэффициент варьирует от 3–4 в Дании, Финляндии и Швеции до 5–7 в Германии, Австрии и Франции и до 15 в США. Толстосумы буквально травмируют народ показным потреблением.

Происходит слишком много рукотворных бедствий с большими человеческими жертвами: намного чаще, чем прежде, разбиваются самолеты, горят леса, взрываются шахты, разрушаются электростанции, падает с крыш лед на головы людей, гибнут десятки тысяч людей от рук преступников и террористов, а также вследствие дорожно-транспортных происшествий, самоубийств, чрезмерного употребления алкоголя и наркотиков. СМИ смакуют происшествия и тем самым еще больше травмируют людей.

Хотя легальные и реально действующие клапаны для мирного выражения социального и политического недовольства существуют, конфликты нередко подавляются, а не разрешаются. Между тем подавленный конфликт Р. Дарендорф справедливо сравнивает с опаснейшей злокачественной опухолью на теле общественного организма, чреватой социальным взрывом. «Тот, кто умеет справиться с конфликтами путем их признания и регулирования, тот берет под свой контроль ритм истории. Тот, кто упускает такую возможность, получает этот ритм себе в противники» {455} .

Интересно отметить: в настоящее время западноевропейские страны также переживают тяжелый экономический кризис, некоторые (например, Греция, Испания, Италия, Португалия) — даже острее, чем Россия. Однако дискурс кризиса там ведется в формате легального протеста, обсуждения мер по выходу из кризиса, легальной мирной передачи власти, а не революции. В этом как раз и проявляется зрелость политической культуры в европейских демократиях и ее незрелость в России.

В России после отмены крепостного права произошло настоящее экономическое чудо. Экономика стала рыночной. Темпы экономического роста являлись самыми высокими в Европе, при этом индустриализация сопровождалась ростом уровня жизни крестьянства и, значит, происходила не за его счет, как общепринято думать.

В пореформенный период был достигнут значительный прогресс не только в экономике, но во всех сферах жизни. В частности, кардинальные изменения претерпел политический процесс: исполнение его важнейших функций (социализации, рекрутирования элиты, коммуникации, артикуляции и агрегации интересов, определения и осуществления политического курса, вынесения судебных решений) перешло от разного рода коронных учреждений, традиционных институтов и органов сословного управления к средствам массовой информации, добровольным ассоциациям, парламенту, политическим партиям, школе всех уровней и литературе. В пореформенное время быстрыми темпами развивалось гражданское общество.

Достигнутые в пореформенной России успехи позволяют сделать три важных вывода: (1) самодержавие (монархия), или авторитарная власть, совместимо с прогрессом, по крайней мере на определенном этапе развития страны; (2) дискурс кризиса с его акцентом на негативных результатах развития, порожденных неправильной политикой верховной власти, не соответствует исторической реальности; (3) успехи и прогресс не исключают революции.

Революции начала XX в. произошли не потому, что Россия после Великих реформ 1860-х гг. вступила в состояние глобального перманентного кризиса, а потому, что общество не справилось с процессом модернизации, или перехода от традиционного к современному обществу. Как и в других странах второго эшелона модернизации, ее ускоренное, а в некоторых случаях и преждевременное, проведение потребовало больших издержек и даже жертв — например, со стороны помещиков, у которых государство принудительно экспроприировало землю, хотя и за компенсацию. Это привело к лишениям и испытаниям для отдельных групп населения и не принесло равномерного благополучия сразу и всем. Велики оказались и побочные негативные последствия модернизации — увеличение социальной и межэтнической напряженности, конфликтности, насилия, девиантности во всех ее проявлениях — от самоубийства до социального и политического протеста. Необыкновенный рост всякого рода протестных движений явился, с одной стороны, порождением дезориентации, дезорганизации и повышенной напряженности в обществе, с другой — результатом получения свободы, ослабления социального контроля и увеличения социальной мобильности, с третьей — следствием роста потребностей, превышающих возможности экономики и общества их удовлетворить. Конфликт традиции и современности можно назвать системным кризисом. Однако такой кризис не имеет ничего общего с тем пониманием системного кризиса, которое доминировало в советской историографии и до сих пор широко бытует в современной литературе, — как всеобщего и перманентного кризиса, превратившего российский социум в несостоятельную и нежизнеспособную систему, не способную развиваться и приспосабливаться к изменяющимся условиям жизни и обеспечивать благосостояние населения. «Упадок старого, вызванный ростом нового и молодого, — это признак здоровья», — справедливо полагал Хосе Ортега-и-Гассет. Кризис российского социума следует считать проявлением роста и развития. Он не вел фатально к революции, а лишь создавал для нее предпосылки, только возможность, ставшую реальностью в силу особых обстоятельств — военных поражений, трудностей военного времени и непримиримой и ожесточенной борьбы за власть между оппозиционной общественностью и монархией.