Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации

Но самое печальное для «ведущего теоретика» — Россия не соответствует условиям идеальной модели. Во-первых, страна никогда не являлась изолированной и закрытой. Ее границы были открыты на Севере, Юге и Востоке; огромные пространства и постоянная колонизация обеспечивали потребности населения в сельскохозяйственных угодьях. Весьма существенно направление колонизации: с середины XVI в. колонизация происходила с Севера в южном и восточном направлениях, вследствие чего центр населенности смещался в те регионы, где плодородие почвы выше и условия для сельскохозяйственного производства — лучше. Иными словами, Россия не испытывала дефицита земли, т.е. ресурсов, поэтому ей не грозило перенаселение в масштабе всей страны, она не могла попасть в мальтузианскую ловушку. Во-вторых, по крайней мере с начала XVIII в. страна обладала сложными и изменчивыми институтами, которые оказывали существенное влияние на соединение земли, труда и капитала и тем самым серьезно ограничивали роль демографического фактора в политических, социальных, экономических процессах. Вступление во второй половине XIX в. в эпоху индустриализации, регулирования естественного прироста населения, построения гражданского общества и правового государства позволило создать институты, навсегда ликвидировавшие опасность перенаселения и попадания в мальтузианскую ловушку.

Ввиду несоответствия условий трехфакторной модели российским реалиям ее применение к объяснению хода исторических событий в принципе не может быть успешным. Это я и продемонстрировал в моих статьях, опубликованных в 2010 г. в сборнике «О причинах русской революции», и мои возражения поддержали другие участники дискуссии {473} .

Тезис о позитивной динамике российского сельского хозяйства и уровня жизни крестьянства в пореформенное время полностью разделяет М.А. Давыдов. Его мнение очень весомо: ученый многие годы занимается аграрной историей пореформенной России, прекрасно знает источники и историографию и является, можно сказать, одним из последних могикан когда-то сильной школы аграрной истории, пришедшей в постсоветское время в упадок. Критика построений С.Н. и приводимые М.А. Давыдовым аргументы в пользу отсутствия мальтузианского кризиса в пореформенной России весьма убедительны; нарекания на небрежность в ссылках и некорректность расчетов С.Н. справедливы. М.А. Давыдов доказал на новых, как нарративных, так и статистических источниках, как и почему официальные сведения о сборе хлебов и картофеля занижались. Впечатляет тщательная обработка сведений по статистике перевозок. Корректность статистических расчетов, доказывающих, что «голодный экспорт» в условиях рыночной экономики — нонсенс, не вызывают сомнений. В теоретическом плане заслуживают внимания соображения о несовместимости в политико-экономическом плане рыночной экономики и «голодного экспорта» {474} .

Слабые места построений С.Н. убедительно вскрыл С.В. Цирель. Он подверг сокрушительной критике некорректное применение структурно-демографической концепции к анализу развития России и убедительно показал: концепция не работает в российских реалиях XVII — начала XX в. «Российский демографический цикл XVII–XIX вв. кардинально отличается от циклов, известных в истории». Попытка С.Н. включить в объяснительную модель теорию модернизации фактически означает, по справедливому мнению С.В. Циреля, признание неспособности структурно-демографической концепции дать удовлетворительное объяснение принципиальных событий новой истории России, ибо «модернизация при любом понимании ее содержания становится более важным фактором демографического процесса, чем мальтузианское правило. <���…> Теория модернизации, даже в ее марксистском изводе, лучше объясняет революционные события, чем структурно-демографическая концепция» {475} .

Л.С Гринин полностью разделяет точку зрения о повышении жизненного уровня в позднеимперской России и не усматривает главную причину революции в экзистенциальном кризисе. Подвергнув всесторонней критике построение С.Н., он заключает: «В России не было типичного классического мальтузианского структурно-демографического кризиса, характерного для позднеаграрных стран. <���…> В России была уже крупная промышленность и зрелое государство. Структурно-демографическая теория не объясняет в достаточной мере эти ситуации». Совершенно уместно и доказательно приводятся статистические сведения о динамике промышленности, о валовой и товарной зерновой продукции и ее экспорте, верно отражающие основные позитивные тенденции развития народного хозяйства страны. Заслуживают внимания дополнительные аргументы, приведенные Л.С. Грининым в пользу повышения благосостояния населения: отсутствие в русской художественной литературе частых упоминаний о голоде и недоедании, а также рост потребления сахара и подсолнечного масла (можно прибавить также — пшеничного, более дорогого, но более калорийного и легче усвояемого хлеба). Он согласен: «часто революции происходили именно в период некоторого повышения уровня жизни населения» {476} .

П.В. Турчин со мной также согласился: «обнищание народа — не самый важный из факторов, ведущих к революции», и справедливо констатировал: С.Н. «откатился на позиции грубого неомальтузианства». Это особенно примечательно, ибо П.В. Турчин иногда выступал в соавторстве с С.Н. {477}

К высказанной мной ранее критике в адрес работ С.Н., считающего себя продолжателем Ф. Броделя и других корифеев школы «Анналов», следует сделать несколько дополнений, так как оппонент придумал, как ему кажется, новые сильные контраргументы {478} .

Сергей Александрович, Вы действительно великий историк. Ваши труды поражают своей глубиной и непосредственно научным подходом.

Центральное место в построениях С.Н. занимает тезис о систематическом обнищании и голодании российского крестьянства после Великих реформ 1860-х гг., что в конечном итоге якобы и породило революции 1905 г. и 1917 г. Он обосновывает существование дефицита продовольствия тем, что будто производство зерновых и картофеля было недостаточным для удовлетворения всех потребностей населения на надлежащем уровне. Его оппоненты доказывают обратное. Но спор о производстве зерновых вращается вокруг вопроса о достоверности официальных данных. По моим оценкам, в XIX в. и в XX в., вплоть до коллективизации, они занижают сборы на 20–30%, и, чтобы хотя бы отчасти компенсировать это, предлагаю внести 10%-ный поправочный коэффициент. С.Н. решительно возражает, утверждая: до Первой мировой войны официальная сельскохозяйственная статистика не требует поправок, так как крестьяне и органы их самоуправления сообщали сборщикам сведений достоверную информацию. Лишь в 1920-е гг. крестьяне стали, по его словам, «прибедняться» и преуменьшать данные о положении своего хозяйства из-за опасения увеличения налогов. Другими словами, царским властям земледельцы доверяли, а советским — нет. Однако за 10–15 лет ни отношение крестьян к властям, ни ситуация со сбором сведений принципиально не изменились. Информация поступала от самих земледельцев, которые как до, так и после революции не доверяли властям и любыми способами стремились уклониться от предоставления достоверных данных о своем хозяйстве, опасаясь дать повод для увеличения налогов. В данном случае совершенно неважно, что власти собирали сведения о посеве и урожае зерновых по уездам и губерниям не с целью увеличения налогов, а, главным образом, для мониторинга продовольственного положения страны, выяснения средней обеспеченности населения, районов хлебных избытков и недостатков. Важно другое — крестьяне этого опасались, и это зафиксировано многочисленными свидетельствами современников и до, и после 1917 г. [54]Но царские и советские власти по-разному реагировали на дезинформацию — первые индифферентно, вторые, более заинтересованные в точности информации, — озабоченно, так как страна после двух тяжелых и кровопролитных войн испытывала серьезный экономический и социальный кризис. В силу этого по инициативе властей в 1920-е гг. ученые предприняли специальные исследования для установления истины. Эксперты обнаружили у крестьян синдром «прибеднения», под влиянием которого они занижали сельскохозяйственные сведения: посевы — на 22–23%, урожаи — на 4% при высоких урожаях и на 38% при низких, численность крупного рогатого скота — на 1–5%, овец и коз — на 6–10%, свиней — на 20–27% (по расчетам на 1925–1927 гг.). Основываясь на этом, ученые разработали «коэффициенты недоучета», использовавшиеся при обработке поступавшей от населения информации, что известно С.Н. {480}