Борис Миронов - Страсти по революции: Нравы в российской историографии в век информации

Интернет, телевидение и традиционные средства информации влияют друг на друга, но для профессионалов пока большее значение имеют бумажные журналы и книги, а для любителей — сеть и телевидение. Главный недостаток интернетовской дискуссии состоит в слабом знакомстве ее участников с предметом спора и с обсуждаемой работой, поскольку далеко не вся научная литература доступна в сети, а та, которая туда попадает, приходит с опозданием; новейшая литература практически не доступна блогерам.

Старый девиз — в споре рождается истина — не утратил своего значения. Но телевидение и особенно Интернет нередко затягивают дискуссию настолько, что теряется ее нить и смысл. И получается, как сказал римский поэт Публий Сир: «В излишних спорах теряется истина». На мой взгляд, непосредственные участники дискуссии редко отказываются от своей точки зрения, но наблюдатели, особенно те, у кого она еще не сложилась, безусловно, реагируют на аргументы сторон. Да и сами стороны, не изменяя точки зрения, прислушиваются к голосу оппонента, отказываются от одних аргументов и возражений и изобретают новые. А.В. Островский в первой критической статье нашел важные опечатки, хотя и не повлиявшие на выводы, но все-таки не украсившие мое исследование; их устранение выбило из рук критиков важные аргументы о недоучете расхода зерновых на фураж и тяжести налогов. Правда, критик тут же нашел другие возражения, и хотя они оказались слабыми, их убедительное опровержение усиливает мою позицию. Так же вел себя и С.А. Нефедов. Сначала весь свой пафос он направлял на нормы фуража, потом — на якобы недоучет мною улучшения санитарных условий жизни крестьянства и, наконец, — на сами антропометрические данные и их интерпретацию. Для опровержения его аргументов мне пришлось найти новые доказательства, повышающие убедительность моей концепции. Замечания В.П. Булдакова, наивные и легкомысленные относительно статистических расчетов и антропометрических данных, ввиду его некомпетентности в этих вопросах, оказались полезными в отношении неполноты учета мною историографии революции. Во 2-м издании книги я по возможности учел его последнее замечание, и благодаря этому мои аргументы, как полагают первые читатели, стали более основательными.

Словом, если бы самые суровые критики вели дискуссию достойно, без грубости, хамства, перехлестов, несостоятельных обвинений, без желания унизить и оскорбить оппонента, т.е. в рамках академических традиций, можно было бы сказать: дискуссия прошла не только эффективно, но замечательно интересно.

Не вызывает радости появление цензуры в журнале «Российская история», как и отказ «Вопросов истории» опубликовать мой ответ, что, по сути, также является цензурой в завуалированной форме, а также использование административного ресурса и социального капитала при обсуждении рукописи и при публикации критических рецензий и статей против моей книги.

Озадачивает понижение культуры ведения научной дискуссии (имею в виду В.П. Булдакова, И.В. Михайлова, А.В. Островского и С.А. Нефедова). Здесь пальма первенства принадлежит первому: именно он (с помощью жены и друга) вывел спор за рамки принятых в научном сообществе традиций, а два последних к нему вскоре присоединились, и дискуссия, к сожалению, пошла неакадемическим путем. Меня грубо атаковали и вынудили адекватно защищаться. Все четверо опускались до подтасовок моих слов и данных. Их утверждения об «аморальности антропометрических измерений» (В.П. Булдаков), о преследовании мною политических целей при написании книги (А.В. Островский, у которого это означает заказ спецслужб или Государственного департамента США) и о моем пребывании на содержании у врагов русского народа — американского империализма (С.А. Нефедов), уверен, войдут как анекдоты в золотой фонд отечественной исторической критики. Отклик В.П. Булдакова и две критические статьи А.В. Островского могут служить практическим руководством для написания злопыхательских рецензий. К счастью, на нейтральных читателей подобные заявления действуют совсем не так, как рассчитывают их авторы. Непримиримость, агрессия, ярость, переход на крик, политические обвинения, наклеивание ярлыков — все это, конечно, не украсило дискуссию и сильно напомнило середину ушедшего века. Агрессия не способствует диалогу. В науке конкуренция была, есть и будет, хотя до враждебности, а тем более до ненависти до сих пор доходило сравнительно редко. Но, как сказал один мудрый человек: «Если человек из себя что-нибудь представляет, то его обязательно должен кто-нибудь ненавидеть». Добавил бы — и кто-нибудь любить. Моя книга встретила и ненависть, и любовь, поэтому я более чем удовлетворен.

Разнузданность некоторых критиков стала следствием понижения общей культуры слова и спора — вспомним, как ведутся нередко дискуссии на телевидении и в Интернете, где ложь и клевета стали нормальным явлением, а грубость и мат — обязательной приправой. Свою роль сыграло и исчезновение самоцензуры, и упразднение цензуры (очень удобный случай для оппонентов заклеймить меня как сторонника введения цензуры), и безнаказанность за использование неджентльменских приемов и выражений. Но, пожалуй, самая главная причина ожесточенности споров — коммерциализация науки, под влиянием которой исследователи нередко превращаются сначала в конкурентов, а потом и в заклятых врагов. Борьба авторов за фонды и гранты, не существовавшие в советское время, за возможность напечататься, за доступ на телевидение, словом, за место под солнцем стала острее, а ее результаты в большей, чем прежде, степени зависят от самого историка, а не от благорасположения начальства. Да и писателей стало намного больше, иногда, кажется, даже больше, чем читателей. Ну и, конечно, амбиции возросли многократно — каждому хочется, чтобы на него обратили внимание. Ограничения на средства достижения цели сняты; границы между приличным и неприличным стерлись. Твердые локти, бесцеремонность и неразборчивость в средствах для достижения цели становятся нормой поведения в науке в такой же степени, как и в бизнесе. Этому правилу волей или неволей начинают следовать и некоторые историки в стремлении достичь известности, найти хорошую работу и получить финансирование, что, учитывая низкие доходы современных ученых и преподавателей, становится необходимым или, во всяком случае, целесообразным для выживания {588} . [68]«Теперь нравы историков становятся более циничными и более ориентированными на рыночный принцип “ты — мне, я — тебе»”, — констатирует исследователь современных нравов и даже говорит о «деградации» сообщества историков {589} , насчитывающего, по ориентировочной оценке, 40 тыс. {590} , [69]