Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Никто в Петербурге не удивлялся, когда в уличной толпе, в магазине или простой лавке, в ресторане или трактире звучала иностранная речь. В 1768 году, по распоряжению Екатерины II, на домах первые в городе указатели с названиями улиц были вывешены не только на русском, но и на немецком языке. Нередко чужеземные слова прочно входили в обыденную столичную речь. К этому привыкли ещё с петровских времён, когда, «по подсчётам лингвистов, русская лексика пополнилась 4260 новыми иностранными словами», что составило более половины всех заимствований, пришедшихся на XVIII столетие [1. С. 28]. Достаточно вспомнить надолго закрепившиеся в петербургском обиходе слова, привнесённые финнами: так, финских извозчиков привычно называли «вейками» (veikko — братец, дружище), лыжные ботинки — «пьексами» (pieksut), а наборные ножи, сани для парной езды с длинными полозьями и шапки с длинным козырьком — финскими.

Несмотря на то что в те или иные времена отдельным категориям инородцев (как иностранцев, так и подданных империи) запрещалось проживать в Петербурге, всё же вплоть до начала советской паспортизации он был поистине открытым городом. Многие самодержцы вслед за Петром I рады были зарубежным гостям. Особенно Екатерина II, утвердившая в 1763 году манифест «О дозволении всем иностранцам, в Россию въезжающим, поселяться в которых губерниях они пожелают и о дарованных им правах». Государство гарантировало свободу веры не только христианам, но также мусульманам, иудеям, даже язычникам.

Один из законов империи гласил: «Да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языки по закону и исповеданию праотцев своих, благословляя царствование Российских монархов и моля Творца вселенной о умножении благоденствия и укреплении империи» [26. С. 173–174].

И снова надо уточнить: это была всего лишь свобода веры, но не свобода совести. По меткому замечанию Астольфа де Кюстина, «терпимость к иноверной церкви в России не гарантируется ни общественным мнением, ни государственными законами. Как и всё остальное, она является милостью, дарованной одним человеком, который завтра может отнять то, что дал сегодня» [14. С. 82].

Параллельные заметки . Нерусская кровь текла в жилах даже тех петербуржцев, кто, по сути, олицетворял само русское государство. Екатерина I была литовкой. Её дочь Елизавета I — полукровкой. Екатерина II до принятия православия являлась княжной Ангальт-Цербстской Софией-Августой-Фридерикой. Братья Александр I и Николай I родились от брака Павла I (сына Петра III, до принятия православия — герцога Шлезвиг-Голштейн-Готторпского Карла-Петра-Ульриха) с принцессой Софией-Доротеей-Августой-Луизой Виртемберг-Штутгардтской. Александр II — сын Николая I и дочери прусского короля Фредерики-Луизы-Шарлотты-Вильгельмины. Александр III — сын Александра II и дочери великого герцога Гессенского Максимилианы-Вильгельмины-Августы-Софии-Марии. Наконец, Николай II — сын Александра III и датской принцессы Марии-Софии-Фридерики-Дагмары. Известный историк Евгений Карнович, изучая в 1880-х годах генеалогию дворянских родов, доказал, что и многие знатные фамилии России происходили от нерусских предков.

Представителей «нетитульной нации» было предостаточно также на олимпе русской культуры. «Пушкин помнил не только своего прадеда-арапа, но и “немца” Радшу, приехавшего в Россию в XIII в. Лермонтов ради далёкого выходца из Шотландии изменил написание своей фамилии. Куприн гордился татарским происхождением и даже подчёркивал его в своей внешности» [25. С. 32]. Даль происходил из датских офицерских детей; его отец принял российское подданство всего за два года до рождения сына, а сам составитель «Толкового словаря живого великорусского языка» всю жизнь оставался лютеранином и в православие перешёл перед самой смертью.

В общем, россияне, в том числе и те, которые никакой заграницы в глаза не видывали, воспринимали северную столицу иноземным городом. Неслучайно в народе его всегда называли Питером, на иностранный манер, а не как-нибудь по-русски — Петруша, Петя, Петруха и т. п.

Однако немало в России было и тех, кто не хотел признавать этот город за иностранца.

К примеру, Филипп Вигель был уверен, что да, «с самого основания своего Петербург… представлял вавилонское столпотворение, являл в себе ужасное смешение языков, обычаев и нарядов. Но могущество народа, коего послушным усилиям он был обязан своим вынужденным, почти противоестественным существованием, более всего в нём выказывалось: русский дух не переставал в нём преобладать» [6. Т. 1. С. 240].

Всеволод Гаршин полагал: «…этот болотный, немецкий, чухонский, бюрократический, крамольнический, чужой город, — этот город. по моему скромному мнению — единственный русский город, способный быть настоящею духовною родиной. <���…> Не в Москве фокус русской жизни или того общего, что есть в этой жизни, а в Петербурге. Дурное и хорошее собирается в него отовсюду, и — дерзкие скажу слова! — не иной город, а именно Петербург есть наиболее резкий представитель жизни русского народа.» [9. С. 441–442]. Фёдор Степун в романе «Переслегин» заявлял, что «Петербург более русский город, чем Москва…» [12. С. 64]. То же самое писал Николай Устрялов: «Петербург — подлинно русский город, несмотря на его интернациональную внешность и немецкое имя» [22. С. 397]. Наконец, Александр Бенуа считал, что «на самом же деле Петербург, несмотря на миссию, возложенную на него основателем, и на то направление, которое было дано им же его развитию, если и рос под руководством иностранных учителей, то всё же не изменял своему русскому происхождению. Это “окно в Европу" находилось всё же в том же доме, в котором жило всё русское племя, и это окно этот дом освещало» [3. Т. 1. С. 26].

Любопытно, что и те, кто называл Петербург совершенно русским, зачастую тоже ссылались на архитектурную специфику города. Например, тот же Александр Бенуа в статьях, опубликованных в первых номерах журнала «Мир искусства», утверждал: русская столица «ничем не напоминает “общеевропейский город”, поскольку даже занесённые с Запада архитектурные стили приобрели на русской почве особую завершённость и монументальность. Было где разгуляться талантам выдающихся зодчих, покорённых величием и планиметрией северной столицы, и они создавали именно “петербургское барокко”, именно “петербургский ампир”» [19. С. 39].

Той же точки зрения придерживался Дмитрий Лихачёв. В лекции, прочитанной в 1993 году, которая называлась «Петербург в истории русской культуры», академик говорил: «Петербург характеризует не просто близость и схожесть с Европой, как это часто трактуют, а именно концентрация особенностей русской культуры. Эта концентрация сделала наш город одним из самых русских среди русских городов» [16. С. 274]. К этой мысли он возвращался не раз. В лихачёвской статье, опубликованной в «Литературной газете» пять лет спустя, читаем: «Даже многочисленные итальянские архитекторы, работавшие в Петербурге, не приблизили Петербург к типу итальянских городов. Петербург вообще не принадлежит к типично европейским городам. Петербург — русский, обладающий необычайной восприимчивостью к чужому и творческой переработкой этого чужого в главном» [15. С. 223].