Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Параллельные заметки. В каких отношениях находились летом и в начале осени 1941 года Жданов и Ворошилов? В какой степени Жданов доверял Ворошилову как военачальнику? Видел ли Ворошилов в Жданове надёжного соратника в оправдании перед Сталиным за то, что гитлеровские войска дошли до самого Ленинграда и едва не взяли город? Как часто эти два человека советовались друг с другом не как функционеры режима, а просто как люди, оказавшиеся в таких сложных обстоятельствах? Поддерживал ли хотя бы один из них какие-то дружеские отношения с кем-то ещё в городе? Все эти вопросы — риторические. Ни в научной, ни в мемуарной литературе ответов на них нет.

На протяжении всех блокадных дней не только, как тогда выражались, «головка» города, но и руководители среднего звена партийного и советского аппаратов жили совершенно обособленной жизнью — вполне сытно и комфортно. В 1942 году на очередном заседании бюро горкома партии Алексей Кузнецов даже вынужден был призвать партактив «войти в положение граждан города, которые были подвержены серьёзным психологическим перегрузкам». «Ведь мы и лучше кушаем, — говорил он, — спим в тепле, и бельё нам выстирают и выгладят, и при свете мы» [16. Т. 1. С. 103]. Больше того, часть ленинградской партийно-государственной номенклатуры не брезговала и мародёрством, за бесценок скупая у голодающих горожан антиквариат, ковры, ювелирные драгоценности, произведения искусства…

Но и это ещё не всё. В блокаду, как и до войны, низовые руководители многократно обманывали своё же ленинградское начальство, а то не менее старательно приукрашивало трагическую блокадную действительность в глазах столичного руководства. Сам Жданов в своих отношениях с Москвой регулярно прибегал к «лакировке действительности», хотя прекрасно понимал, что это бесполезно, поскольку его деятельность неусыпно контролируется местным управлением НКВД. Так, в конце августа и в сентябре 1941 года Сталину несколько раз пришлось попрекать ленинградское руководство за то, что оно не информирует ГКО о важнейших аспектах обороны города, а некоторые вещи пытается утаивать. Уже в 1944-м в ждановской справке «Об отоваривании продовольственных карточек населению г. Ленинграда за 1942 г. и 1943 г.» первый же абзац содержал вопиющую ложь: «Установленные нормы продовольственного снабжения г. Ленинграда за период с 1 января 1942 г. по 31 декабря 1943 г. ежемесячно отоваривались регулярно и полностью в ассортименте, утверждаемом Военным Советом Ленинградского фронта» [16. Т. 1. С. 160].

В советской системе тотальная секретность всегда была замешена на тотальном обмане. Малейшие проявления своих изъянов и пороков, ошибок и провалов режим — на всех ступенях партийно-административной лестницы — старался превратить в тайну не только для собственного народа, но и для собственного начальства. Так изымалась правда и знание о ней. Поэтому даже высшие руководители государства нередко жили в плену мифов о настоящем и прошлом своей страны.

Долгое время после войны правду о том «смертном времени» утаивали и рядовые блокадники. Некоторые — потому что в те годы жили неправедно, а то и просто преступно; это про них давным-давно в русском народе было сказано: «Для кого война, а для кого мать родна». Но большинство — потому что вспоминать о блокадных днях значило снова, пусть даже мысленно и хотя бы ненадолго, вернуться туда, в постоянную пытку голодом, холодом, бомбёжками, обстрелами, смертью близких. И ещё одну пытку страшно вспоминать — нравственно-психологическую…

Предвоенный ленинградский быт был скромным, но вполне приемлемым, тем более если вспомнить, что с января 1935-го отменили карточную систему. Теперь, с осени 1941-го, этот порядок вещей, ставший уже привычным, начал стремительно разваливаться, а вместе с ним разрушались элементарные правила общежития и человеческого поведения. То, что ещё вчера показалось бы абсолютно невозможным, дикостью, отныне становилось нормой, обычным делом.

Взрослые, порой даже незнакомые люди, привычно руководствуясь старыми представлениями, старались беречь детей. Лидия Степанова вспоминает, что, когда она, 12-летняя девочка, привезла на санках завёрнутое в простыню тело умершего отца туда, где собирали трупы, она увидела: «…посередине двора стоял грузовик, а из кузова свисают руки, ноги…

Мужчина, который мне открыл, спрашивает:

— Тебе что, девочка? — Но тут же заметил за мной саночки. — Заезжай.

Вошла я во двор. Подошли двое мужчин, молча взяли папу и бросили на тот грузовик, поверх всех тел.

— Всё, — говорят, — можешь идти. Документы умершего отнесёшь потом в райисполком, паспорт то есть. Знаешь, где это? — Я кивнула. — Ну вот, — говорят, — там всё оформят. А теперь иди, нечего тебе здесь смотреть» [5. С. 68].

Но дети уже «насмотрелись». Галина Пищулина со слезами рассказывает, как мама каждое утро, уходя на работу, оставляла её, семилетнюю, одну дома: «Сижу у окна, вся закутанная в одежду, в одеяла — только оставлена узкая щёлочка для глаз, — и смотрю на улицу. Считаю, сколько трупов вынесут из убежища. И вот, положили на снег покойника, а потом, как нет никого вокруг, кто-нибудь из прохожих быстренько так — раз! — ножом под простыню. От некоторых, когда уже увозили на грузовике, оставались одни косточки» [7. С. 7]. Борис Печёнкин, которому в начале войны было десять лет, свидетельствует: «Однажды на моих глазах шальной снаряд разорвал у афишной тумбы женщину с девочкой. Другой раз произошло нечто уже совершенно нечеловеческое: на Воронежской мужчина завалил на баррикаду уже одеревенелый женский труп и рубил его тесаком. Тут подъехала чёрная машина, какие собирали покойников, оттуда выскочили люди в чёрном, в касках, схватили того мужчину и увезли. А около баррикады ещё много дней оставалось большое пятно крови» [7. С. 7].

Детская психика быстро привыкала к новой реальности, ведь чаще всего у ребёнка ещё не успели прочно сформироваться нравственные нормы мирного времени. Тут очень многое зависело от взрослых. Предоставленные сами себе мальчики-подростки из ремесленных училищ или те, кто остался один после смерти членов семьи, нередко опускались до звериного состояния. Обычно это они нападали на одиноких людей, несущих домой драгоценный паёк, выхватывали хлеб и тут же, давясь, торопились его проглотить, не обращая внимания на побои собравшихся прохожих, дворника или милиционера. Совсем другими были маленькие блокадники из тех семей, где несмотря ни на что старались сохранить человеческие отношения. Вновь процитирую рассказ Лидии Степановой, из более раннего времени, когда её мать с отцом и старший брат ещё были живы, но уже не имели сил встать с постели: «Обычно мне надо было ходить на улицу дважды в день: первый раз — в булочную, второй — за водой, на Фонтанку. <���…> Воду приносила, во-первых, чтобы вскипятить для еды, а во-вторых, — всем хоть немного умыться. Стирать уже не стирали, банные дни пришлось отменить, появились, само собой, насекомые, но всякое утро мы должны были помыть руки и лицо — тут мама была неумолима. Она по-женски понимала, чувствовала, что это нам нужно уже не столько для гигиены, сколько для того, чтоб ещё раз ощутить в себе человеческое, чтоб не опускаться» [5. С. 66].