Сергей Ачильдиев - Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Однако не у всех матери были такими. Евгения Осипова, которой было в ту пору 14 лет, признаётся: «На моих глазах, уже зимой, когда какой-то мужчина в булочной упал в голодный обморок, она сразу наступила ногой на выпавшие у него из руки карточки и в общей суматохе их украла. Вот какая была у меня мамка! Больно об этом рассказывать, но это было!» [5. С. 77]. Ещё одно воспоминание на ту же тему — Валентины Гутман, воспитательницы в блокадном детском саду: «Некоторые женщины считали, что ребёнку с родной матерью лучше. И забирали его. А за детским пайком являлись к нам, в садик. <���…> Как-то раз. выхожу в коридор и вижу: одна мама стоит с обедом для своего ребёнка, который ей у нас только что выдали, и — даже сейчас не могу об этом говорить — и. в общем, она этот обед ест. Быстро-быстро. Я ей: “Вы что делаете?! Это ж вашему ребёнку!”. А она мне с вызовом: “Если я буду жить, то будет жить и мой ребёнок! А если умру — что с ним тогда будет?! Тогда останется сиротой!”. И ушла, хлопнула внизу дверью. А тот ребёночек, он ведь умер вскоре» [7. С. 12].

То и дело возникали коллизии, способные свести человека с ума. Матери должны были делать выбор: кого спасать — ребёнка или себя ради этого же ребёнка, старших детей во имя младшего или наоборот? Подросткам приходилось выбирать: вот сейчас, на пути из булочной домой, съесть материн довесок к пайку, чтобы завтра не слечь, как она, и найти в себе силы снова пойти в магазин, потому что иначе им обоим смерть, или это будет означать воровство? Что дороже, имеющая мировое значение коллекция семян или жизнь научных сотрудников, хранящих эту коллекцию?..

У некоторых и вправду не выдерживал рассудок, но большинство — пусть зачастую неосознанно — продолжали изо всех сил держаться за неуклонно снижающийся уровень нравственности и этики, остатков бытовой культуры. И тем спаслись. Больше того, помогали спастись окружающим. Это были самые разные люди — воспитательницы детских садов, школьные учителя, учёные, домохозяйки, соседи по квартире, работницы райисполкомов… Сергей Яров, автор книги «Блокадная этика», одного из наиболее глубоких исторических исследований о жизни осаждённого Ленинграда в первую военную зиму, рассказывает, что уже в январе 1942 года в Приморском районе был создан первый в городе комсомольский бытовой отряд. Причём создан не по директиве сверху, а по решению райкома комсомола, скорее всего — совсем молодых девушек, не комсомольской номенклатуры, а тех, кто пришёл работать в райком на смену ушедшим на фронт старшим товарищам. Все 80 девушек из этого отряда трудились не только за усиленный паёк, они спасали горожан с полной отдачей физических и моральных сил — «разносили горячие обеды в котелках, получали заработную плату для тех, кто не мог ходить, на санках везли больных в лечебницы и в бани (даже мыли их), убирали комнаты, привозили воду и дрова, топили печь, устраивали детей в детдома…» [23. С. 552]. Только с 14 февраля до 19 марта отряд проверил 5354 квартиры и предоставил помощь 3845 ленинградцам [23. С. 552]. В конце февраля 1942 года Ленинградские обком и горком комсомола обязали создать такие отряды во всех районах города.

Так на грани гибели, в воронке ада, затягивавшей в свой смертельный водоворот сотни тысяч горожан, рождался новый — ленинградский — характер: ещё более независимый (в самые тяжелые дни Москва не пришла к нам на помощь, мы сами, с помощью ополченцев, отстояли наш Ленинград!), сильный, мужественный и гордый своей победой.

Параллельные заметки . В конце 1980-х — начале 1990-х годов, когда наконец, пали запреты на историческую правду, маятник блокадной памяти качнулся в обратную сторону. То, о чём ещё вчера нельзя было писать и говорить, стало главной темой и буквально заполонило не только средства массовой информации, но даже вроде бы вполне серьёзные журналы и книги. В историческом сознании ленинградский «блок ада» грозил превратиться в средоточие сплошных ужасов, а сами блокадники — в скопище звероподобных дикарей.

Да, в дни осады на импровизированных рынках продавали настоящий (а значит, номенклатурный или привезённый с Большой земли) хлеб и паштет из крыс. Да, был каннибализм: известны случаи, когда в столовском жиденьком супе обнаруживали человеческую косточку, а детей завлекали в чужую квартиру и убивали, чтобы потом изготовить студень, который продавался на тех же рынках. Да, были мародёры, ходившие по «вымороченным» квартирам и выносившие оттуда всё, что представляло ценность, от картин и антиквариата до продовольственных карточек; причём нередко делалось это ещё при живых, но уже не способных сопротивляться обитателях. И воровали, и грабили, и дрались у прилавка булочной за краюху суррогатного хлеба, и обманывали беспомощных дистрофиков, и принуждали к проституции за стакан соевого молока…

Всё это было, было, было … Но даже в самые отчаянные дни первой военной зимы не это определяло жизнь блокадного города. Мораль отступила далеко, очень далеко, но она не исчезла. Большинство — и об этом свидетельствуют дневники блокадников — сохраняли в себе человеческое: искренность, доброту, милосердие, справедливость… Хотя эти качества требовали высочайшей силы духа и твёрдости воли. Не будь всего этого, Ленинград не выжил бы и не победил. И люди не остались бы людьми, а сам город после Победы не сохранил в восприятии всего народа ореол довоенной порядочности и приветливости, стойкости и мужества.

27 января 1944 года, в день долгожданного полного освобождения от нацистской блокады, весь Ленинград ликовал. «В 20 часов в городе, на улицах которого пять дней назад рвались вражеские снаряды, прогремело 24 залпа из 324 орудий. Вопреки всё ещё действующим правилам светомаскировки, небо озарилось фейерверком…» [9. С. 459].

Женя Осипова, которую соседка ещё в 1942-м спасла от голодной смерти и потом устроила на кирпичный завод, ставший крематорием, вспоминает о том дне: «Казалось, нам всем теперь чуть не памятники поставят за то, что мы выжили и победили. По крайней мере, пошлют всех до единого в лучший санаторий.

Но на следующее утро позвали меня в заводоуправление:

— Видишь, на дворе стоят ещё шесть вагонеток. Это тебе. Давай, комсомольский секретарь…

Вот вам и санаторий.

Набрала я в передник спичек, лучинок, полезла по головам, по головам — сухие почему-то были головы — в самую печку, на середине вагонетки разложила костерок:

— Ф-ф-у-у! Ф-ф-у! — дула-дула, разгорелся вроде.

Выбралась, поднялась наверх, где колосники, гляжу — опять затухло. Пришлось ещё раз туда, внутрь, снова по головам. И так несколько раз, пока огонь не занялся как следует» [5. С. 81].

Праздник закончился, и ленинградцы вернулись к прежней жизни. Правда, с продуктами стало полегче, не было уже ни бомбёжек, ни обстрелов, и отменили затемнение. Но жить в городе было всё так же неимоверно трудно: водопровод и канализация частично разрушены, сфера услуг почти полностью отсутствует, промёрзшие трамваи ходят редко. А вскоре, несмотря на приказы, строго ограничивавшие возвращение эвакуированных ленинградцев, в город хлынули те, кто уехал в 1941–1942 м, и к прежним проблемам добавились жилищные, ведь за время блокады 9000 деревянных домов были разобраны на дрова, а 10317 гражданских и жилых зданий частично или полностью уничтожены [10. С. 20–21].