Йозеф Томан - Калигула, или После нас хоть потоп

-- Богиня и государство. Тут есть связь, -- осторожно напомнил эдил.

Но претор остановил его жестом:

-- Мы еще не все выслушали. Продолжай, Руф!

Когда затихли рукоплескания и крики, Фортуна отложила опустевший

рог изобилия, сбросила одежду богини и стала Квириной в красной,

перепоясанной белой лентой тунике. Она взяла миску и пошла в

публику собирать монеты. А за нею хозяин Кар. с глазами хищника: он

боялся упустить и пол-асса. За сценой затренькали две гитары,

грязный и всклокоченный Фабий стал петь, сопровождая пение жестами

и гримасами.

В Затиберье своем, как на небе, живем:

Ничего не едим и ни капли не пьем.

Потому как все дни и все ночи подряд

Заменяет еду нам -- ее аромат.

Вот его мы и варим, и жарим, и пьем,

И, как вши в молоке, полоскаемся в нем.

Не житуха -- а рай, хочешь -- ветры пускай,

А не хочешь пускать, так ложись -- помирай.

Но и тот, кто и впрямь до отвала жует

И до одури пьет,

Он ведь тоже умрет.

И упустит из рук всю свою дребедень!..

А у нас впереди -- не один еще день:

И затем, чтоб, как прежде, о хлебе мечтать,

И затем, чтоб хранить наше право дышать,

И затем, чтоб опять и опять

Над своей нищетой

Хохотать!..

-- Это и был конец! -- выпалил Руф и перевел дух.

Трое сановников в смущении глядели друг на друга. Обоих сыщиков отпустили. И снова принялись раздумывать. Это бунт! Нет, не бунт. Да. Нет.

-- Да. Иначе что же могло бы означать, что тот, кто пил вино, тоже подохнет и упустит из рук всю свою дребедень, -- язвительно заметил префект.

Претор и эдил призадумались.

-- Что могло бы означать? -- переспросил благодушный претор. -- Да так, вообще, рассуждение...

-- Прекрасное рассуждение. Кому принадлежат винные склады, возле которых играли эти смутьяны? Императору. Негодяй имел в виду императора!

-- Быть того не может! -- ужаснулся эдил.

-- Ну, зачем же все переворачивать с ног на голову, мой дорогой, -заметил претор.

-- Да знаю я этих подлецов, -- кипятился префект. -- Актеры -- это рупор. О чем плебеи думают, о том актеры кричат. Они знают, что император стар и немощен. Вот и говорят себе: "Пришло наше времечко". Долой Тиберия! Подавай нам новый Рим. Лучший. Республиканский! Рес-пуб-ли-кан-ский, а? Недавно один комедиант сознался под пытками. Они будоражат народ...

-- Ты все же преувеличиваешь, мой дорогой. Фабий ничего такого... -заговорил претор.

-- Не преувеличиваю. Вам известно, что он сказал мне всего лишь год назад, когда я его допрашивал перед отправкой на Сицилию? Я вам скажу: "У вас наберется сотня-другая вигилов. а нас, в Затиберье, сто тысяч..." За это он получил двадцать пять ударов кнутом. Теперь вы, надеюсь, понимаете, что это за сброд и кого вы желаете прощать?

-- И все-таки в этой песенке действительно нет ничего страшного, -спокойно подтвердил эдил.

-- А в его стихе -- тоже ничего? -- заорал префект. -- Да он задел самого императора!

-- Но, дорогой префект, речь шла всего лишь об императорском вине. И даже только аромате этого вина. Это голая абстракция. С точки зрения римского права мы тут ничего предпринять не сможем...

-- Кроме как засадить Фабия да и всыпать ему как следует, -- сорвалось у префекта.

-- Да куда там! -- заговорил претор. -- Я советую не делать опрометчивых шагов. Выясним прежде, как на это посмотрят наверху...

-- А я выясню, как это он выступал сразу в двух местах. Я его выведу на чистую воду, будьте спокойны. Отобью охоту делать из нас шутов! -Выцветшие глаза префекта сверкнули.

Совещание закончилось. Претор пригласил коллег отобедать на его вилле.

-- Полакомимся куропатками и вином. У меня там и другие птички найдутся, -- претор подмигнул, -- сами увидите...

-- Так вот как теперь будут выглядеть наши представления? Это-то чудо ты и вывез с Сицилии, Фабий? Так-то вразумила тебя ссылка? О, сберегите наш разум, боги! Лезть в дела, до которых нам -- тьфу! Опять суешь голову в петлю, мало тебе, что ли?

Фабий жевал черный хлеб с овечьим сыром и поглядывал на речистого хозяина. Лицо его подергивалось от смеха.

-- А на твой вкус, Кар, лучше бы всякое свинство, а?

Кар разозлился. Пусть Фабий только полюбуется на то, сколько они сегодня заработали. Восемьдесят пять сестерциев, всего-то. А "Мельничиха" дает все сто двадцать! Вычти расходы, и останется по три сестерция на нос. Вот и получайте: каждому по три сестерция.

-- Люди скоро привыкнут, и будешь собирать как за двух "Мельничих", -сказал Фабий.

-- И грузчик не зарабатывает в день больше трех сестерциев. -заговорила было Квирина, но тут же осеклась и покраснела в смятении, что выгораживает Фабия.

Кар же всю ярость перенес на нее:

-- Молчи! Глупая гусыня! Мы бы собрали в два раза больше, если бы в конце ты раздевалась, как делают это все танцовщицы!

-- А зачем ей раздеваться? -- пережевывая кусок, процедил Фабий. -- Она и в одежде вполне ничего...

Кар открыл рот и долго не мог его закрыть. С удивлением взирали на Фабия и другие актеры.

-- Ба, -- усмехнулась затем толстая Волюмния, -- да ведь Фабий отыскал себе новую забаву!

Лицо и шея у Квирины горели.

-- Ты угадала, Волюмния, -- сказал Фабий.

Пошутил? Нет? Он повернулся к Квирине:

-- Идем!

Крепко взял ее за руку и увлек в темноту.

Изумленные актеры таращились им вслед.

Они медленно брели вдоль стен кожевенных мастерских сенатора Фета. В этой части Рим являл собою сплошную грязь и плесень. Вонь от мокнущих кож перебивала даже смрад из выгребных ям, возле которых днем ползали золотушные дети. Сейчас тут не было ни души. Они вошли в сад, который Гай Юлий Цезарь завещал народу римскому, чтобы обитатели Затиберья хоть воздухом могли надышаться. Здесь было чудесно, свежо, воздух наполнен благоуханием.

Квирина как огонек на ветру. Маленькое, колеблющееся пламя. Была она озадачена, но и счастлива тем, что сказала Волюмния. Ей и плакать хотелось, и кричать от радости. Она чувствовала, как увлажнилась ее ладонь в руке Фабия, но выдернуть руку не решилась. Почему он ничего не говорит? О чем он думает? Возможно, она сама должна сказать? Нет, нет. Ей хорошо и тогда, когда он молчит.

Мысли Фабия не были далеки от ее мыслей. Он перебирал в памяти женщин, с которыми до сих пор встречался: ночь, самое большее -- месяц... И месяц этот казался длинным, тягучим, никакой радости. А эта девочка -- радость. С теми и говорить-то было не о чем. С этой и молчать хорошо.

В садах Цезаря было темно. Мраморные боги и богини на пьедесталах спали в тени платанов. Журчала вода в фонтане, сквозь ветви светились звезды. Они остановились. Он мягко повернул девушку к себе. Загляделся в сияющие глаза Квирины. Глаза эти опьяняли его.

Обоим показалось, что они попали в очерченный кем-то круг, который соединил их и отдалил от всего мира.