Йозеф Томан - Калигула, или После нас хоть потоп

Маленький пекарский подмастерье, похожий на девушку, стоит и дрожит. В его расширенных глазах застыл страх. Обвинения Фабия сыплются градом:

Весь свой век на них одних

Гнем свои мы спины,

А они для нас пекут

Хлебы из мякины

И жиреют что ни час,

Словно свиньи, за счет нас...

-- Хватит! -- крикнул претор. -- Я запрещаю...

Голос Фабия как удары по медному диску, удержать его невозможно:

Жри же, римский гражданин,

Этот хлеб свой гордо,

А не хочешь жрать, так блюй,

Можешь во все горло;

Да почтительно, будь рад,

Как всегда лизать им...

Он умолк. Рев голосов докончил стих и, набирая силу, загремел: "Позор сенату! Позор магистратам! Долой! Воры, грабители!"

По знаку претора заиграла труба. Преторианцы двинулись к сцене. Актеры и народ преградили им путь. Сотни зрителей с верхних рядов неслись вниз на помощь. Поднялась суматоха.

-- Задержите Фабия! -- в один голос орали претор и префект.

Когда преторианцы, раскидав всех, кто стоял на пути, ворвались на сцену, Фабия Скавра там уже не было. Они напрасно искали его. Преторианцы накинулись на зрителей. Возмущение росло, ширилось, и только через час преторианцам удалось очистить театр, при этом четверо было убито и более двухсот человек ранено.

Центурион пыхтел от усталости, он был невероятно горд, будто ему удалось спасти театр Бальба от разрушения. Его выпученные глаза, которые он не сводил с претора и префекта, светились от самодовольства. Видали, как мы укротили эту банду? Видали, какой я молодец?

Претор и префект, побледневшие, сидели в ложе пустого театра. И чувствовали себя весьма неуютно. Рев толпы вдалеке красноречиво свидетельствовал о том, что она не смирилась, а только растеклась по улицам Рима.

Утром все стены на форуме были исписаны оскорбительными надписями в адрес сенаторов, всадников и магистратов, а на государственной солеварне в Остии тысячи рабов и плебеев бросили работу, протестуя против дороговизны.

24

Валерию охватило желание принадлежать Луцию в необыкновенно романтической обстановке, и она пригласила его во дворец отца, расположенный в Альбанских горах. Словами она пригласила его на ужин, глазами -- на ночь. Летний дворец находился в горах над Немийским озером, недалеко от знаменитого святилища Дианы. Народ окрестил это озеро Дианиным зеркалом.

Валерия вышла на галерею виллы и смотрела в сторону Рима. Вечер был прохладный, сырой, но весна уже поднималась с равнины в горы. Медленно тянулось время. Нетерпение охватило Валерию, она приказала подать плащ и вышла навстречу любви, не разрешив сопровождать себя.

Сандалии Валерии из выкрашенной под бронзу кожи пропитались влагой, она куталась в изумрудно-зеленый плащ. Крестьяне, возвращавшиеся из Рима в Веллетри, с удивлением наблюдали за диковинной фигурой. Они не знали, в чем дело, но догадывались. Прихоть благородной госпожи, которая сегодня утром прибыла на виллу Макрона в эбеновых носилках в сопровождении рабов и рабынь... Они обходили ее. Шли каменистыми тропками вдоль дороги. От благородных лучше подальше.

Валерия дрожала от холода и нетерпения. Время тянулось. Луций гнал коня галопом и остановился в десяти шагах от нее. Она вскрикнула от радости и протянула к нему руки.

Луций подхватил ее и посадил впереди себя, пылко целуя. Они вошли в уютный триклиний, тесно прижавшись друг к другу. Горячий воздух обогревал триклиний. Стол был накрыт на двоих.

-- Я ужасно продрогла.

Он обогревал ее руки, гладил их, целовал.

-- Ах ты голодный. Ах ты ненасытный, -- смеялась Валерия.

Она захлопала в ладоши. Появились рабыни -- молодые девушки, все в одинаковых хитонах любимого Валерией зеленого цвета, на их тщательно причесанных волосах венки из мирта.

Все было хорошо продумано и подчеркивало чары госпожи.

Они возлегли у стола. В разожженном термантере подогревалась калда -вино с медом и водой. Рабыни внесли изысканные пикантные закуски, подали чаши со свежими и сушеными фруктами и исчезли.

В амфорах, запечатанных цементом, было старое хийское вино с добавкой алоэ. Оно опьяняло!

Валерия была счастлива. За десертом Луций начал расспрашивать Валерию о детстве.

-- Я ничего о тебе не знаю, моя божественная, а мне хотелось бы все знать. Ведь, любя человека, мы любим и те годы, когда мы еще не знали его.

Взгляд Луция был прямодушен.

Несколькими глубокими вздохами она успокоила едва не выскочившее из груди сердце. Слезы засверкали в ее затуманенных глазах и приготовили почву для сочувствия и жалости. Ну как не проникнешься жалостью, хотя римскому воину это и не свойственно, к ребенку, росшему в грязи, среди грубости деревенской жизни, к девушке, жившей среди погонщиков скота. С чувственных губ Валерии срывались жалобы: о боги! Ходить по навозным кучам босыми ногами, быть искусанной оводами и жирными мухами, слушать грубые речи пастухов, а в мыслях промелькнул лупанар, ее первый приют... Она перешла на веселый тон: ее освободил дядюшка, вольноотпущенник, землевладелец из Сицилии, и у него подрастающая девушка провела свои юные годы за лютней, греческим и стихами. А когда отец стал приближенным императора, он позвал ее в Рим...

-- На удивление богам и народу, -- заметил Луций. И она, улыбаясь ему очень нежно, добавила:

-- И для того, чтобы я влюбилась вот в этого человека и отдала ему сердце с первого взгляда... впервые...

Сейчас Валерия не лгала, и откровенность признания придала ее лицу особое очарование. Луций смотрел на нее восхищенными глазами, когда она трогательно рассказывала о горестях своей молодости. И снова все в ней его очаровывало.

Он жадно протягивал к ней руки. Она нежно отводила их, ускользала от него. "Зачем она играет?" -- злился Луций. Но она улыбалась, и он смягчался, любуясь ею.

Валерию лишали покоя мысли о Торквате. Она старалась превзойти ее в стыдливости, ведь это покоряет мужчин. Искренность ее чувств очаровывала Луция. Она была то нежной девушкой, то охваченной страстью кокетливой искушенной гетерой.

Но Луций не замечал этого. Он только восхищался, томимый любовью, и мысленно сравнивал Валерию с Торкватой. О боги, как дочь Макрона прекрасна!

Валерия ликовала, Луций ее, он покорен ею, и с каждой минутой все больше и больше. Она нежно ласкала его и наконец приникла к его губам.

Олимпийские боги! Если бы глаза ваших статуй, расставленных вдоль стен триклиния, не были слепы, кровь закипела бы и в ваших мраморных телах.

Желание принадлежать любимому мужчине довело Валерию до экстаза. В полутьме притушенных светильников ее тело переливалось, как жемчуг, стройное, вызывающе прекрасное. Потеряв голову, она повела себя как гетера. Луций засмеялся и подбежал к ней.