Валерий Шамбаров - Казачество: путь воинов Христовых

Бакланов не разуверял в этом врагов. Напротив, переняв приемы Засса, поддерживал такие убеждения. Однажды группа чеченцев попросила у казаков взглянуть на Бакланова. Он сразу согласился. Будучи и без того огромного роста и устрашающей внешности, сунул руку в печь и вымазал сажей лицо. И поднялся навстречу, свирепо вращая глазами. Делегаты в ужасе вылетели вон, разнося весть, что он и впрямь чудовище. Пугая врагов и порождая легенды о своей неуязвимости, Бакланов всегда шел в бой в видной издалека ярко-алой рубахе. Впрочем, был случай, когда он в страшную жару спал, раздевшись догола – и произошло нападение чеченцев. Накинув только бурку и шашку, он в таком виде возглавил атаку, что тоже вызвало у горцев переполох. А потом от неизвестного адресата ему пришла посылка, черное знамя с черепом и костями и надписью «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь». Очень может быть, что посылку инициировал сам Бакланов. Во всяком случае, он поднял знамя над полком. Казаки сперва были смущены столь мрачной символикой, но увидев, какую панику наводит знамя на горцев, полюбили его.

Не в силах одолеть Бакланова в бою, Шамиль нанял лучшего стрелка, хваставшего, что промахнулся лишь раз в жизни, ребенком. Он поклялся на Коране убить казачьего героя. Когда рубилась очередная просека, лазутчик сообщил Бакланову, что стрелок завтра будет сидеть в засаде на кургане. Полковник отправился туда вдвоем с ординарцем, а потом оставил и его. В этом было не только рыцарство, но и ювелирный психологический расчет. Убийца готовился стрелять исподтишка. А увидев, что сам Бакланов едет прямо к нему, один, заволновался и промазал второй раз в жизни. Полковник же спокойно слез с седла, приложился к винтовке и стал ждать. Горец нервничал, заряжал торопливо, выпалил, толком не прицелившись, а едва высунулся, пуля Бакланова угодила ему между глаз. Восхищались не только казаки. Чеченцы, издали наблюдавшие за поединком, кричали: «Якши Боклю!»

Слава Бакланова, как человека совершенно необыкновенного, быстро распространилась за пределы Кавказа. В 1847 г., когда на Дону разразилась эпидемия холеры, люди лечились «баклановской настойкой» – ядренейшей, на спирту, но верили, раз «баклановская», то должна помочь. А в 1850 г., когда полк № 20 сменился с боевого дежурства, Бакланов по высочайшему указу был оставлен на Кавказе, принял полк № 17 и его тоже сделал образцовым.

Но казаками здесь становились не только от рождения. Во время посещения Кавказа в 1837 г. Николай I распорядился о создании на линии военных поселений. В них определяли семейных солдат, давали участки земли. Это были последние в нашей истории военные поселения – и единственные жизнеспособные. Потому что устраивались без муштры и мелочной регламентации, по образцу казачьих станиц. И поселенцы со временем слились с казаками. В казаки были поверстаны нижние чины Куринского полка, ставропольские крестьяне, в 1840-х гг. в станицы направлялись переселенцы с Украины и Центральной России. Таких казаков называли «приписными». Но не надо путать с приписными крестьянами. Это разные категории. Например, ранее отмечалось, что Потемкин покупал крестьян и поселил в Екатеринославском Войске – однако они при этом остались крестьянами. Были приписные крестьяне и в других Войсках, где больше, где меньше. Они не имели казачьих прав, не привлекались к службе, только платили подати и исполняли повинности не в пользу государства или помещика, а в пользу Войска. Приписка же крестьян и горожан в казаки тоже практиковалась давно (скажем, при образовании Оренбургского, Азовского Войск). Но сам термин «приписные казаки» родился в Кавказскую войну. Они получали все казачьи права и обязанности, а особенности быта и службы перенимали у потомственных казаков.

Часто и офицеры к казакам назначались «со стороны». Разумеется, «оказачивались» не все. Откроем, например, повесть Л.Н. Толстого «Казаки», созданную в это время и описывающую гребенскую станицу Старогладковскую. Очевидно, в образе Оленина автор отразил себя в пору армейской молодости. Мы видим человека, зараженного типичным либерализмом «культурного общества», сокрушающегося, как же это плохо – война, какое это зло – походы против чеченцев. Внутренний мир его совершенно искусственный, надуманный, загруженный нелепыми наворотами литературных и светских стереотипов. Но наряду с этим Толстой сумел объективно показать и мир казаков – цельный, яркий, живой. Оленина невольно тянет к ним, он даже размышляет, «не записаться ли» ему в казаки, однако это только очередная мысленная игра. Ему по душе другая роль, «белого человека», попавшего к «дикарям». И сам он абсолютно чужд казакам.

Но были и офицеры, которые не примеривались «записаться» в казаки, а становились ими. По своему внутреннему складу, по натуре. Скажем, Феликс Антонович Круковский. Поляк, шляхтич из Гродно. Служил в кавалерии, на Кавказе возглавил сперва Терско-линейный, потом Хоперский казачьи полки. Прославился в боях с чеченцами, дагестанцами, кабардинцами, в 1843 г. отстоял Пятигорск от огромной банды горцев, получив орден св. Георгия IV степени. И был назначен наказным атаманом Кавказского линейного Войска. Стал для казаков поистине «своим», его любили и гордились им. Он и был казаком, и в трудных походах, и в быту. Даже регулярно ходил в православную церковь, хотя сам был католиком.

Еще более яркий пример – Николай Павлович Слепцов. Так же, как Л.Н. Толстой (и его персонаж Оленин), из очень богатой аристократической семьи, пензенский дворянин. Так же, как они, ушел юнкером на Кавказ. И если Платов, Бакланов являются «легендами Дона», то Слепцов стал «легендой Терека». Его отвага поражала даже старых кавказцев, которых трудно было этим удивить. Быстро прошел все офицерские чины, был назначен командиром Сунженского полка. В 1845–1850 гг. руководил заселением Сунжи казаками с Терека и Кубани. Место было очень опасное, горцы старались уничтожить новоселов. Каждую минуту требовалось быть готовыми бросать все и отражать врага или нестись на помощь соседям. Налаживанием мирной жизни и непрестанными боями умело руководил Слепцов.

Историк И. Лукаш писал: «Слепцов – это цвет молодой имперской нации, один из тех, кто был на самых верхах ее, барин до кончика ногтей, изящный и тонкий человек, стал на Сунже истовым казачьим атаманом… Он всегда и во всем был красив прежде всего. Красивы и его курчавые черные волосы в серебре ранней седины, и его говор – скорый и звонкий, слепцовский, и его порывистые соколиные движения, и его светло сверкающий взгляд. В нем всегда движется стремительная, слепцовская красота, и в шумных пирах с кунаками и приятелями, хотя бы с тем же Сергеем Мезенцевым, тоже барином, ставшим гребенским казаком, и в том, как он, вспыхивая желтой черкеской, проносился перед казаками со звонкой командой: «На конь, за мной, Сунжа!»