Маргарита Бычкова - Русско-литовская знать XV–XVII вв. Источниковедение. Генеалогия. Геральдика

Очень часто данные генеалогии привлекаются при исследовании памятников Куликовского цикла. Обилие имен в этих произведениях, их неравномерный состав в различных редакциях, возможность иногда отыскать исторические реалии – вот узловые моменты генеалогического исследования. Цели, которые преследуются в этих случаях, также самые разнообразные: датировка отдельных редакций, определение их идейной направленности, круга описанных исторически достоверных фактов и др.

Найти позитивное решение вопроса об исторических прототипах лиц, записанных в древнерусских произведениях, определить, когда и с какой целью в них включались новые «герои», – предмет специального исследования и в данной работе не ставится. Здесь лишь прослеживаются генеалогические приемы, которыми пользовались различные исследователи, анализируя памятники о Куликовской битве. Сразу надо сказать, что все упоминаемые в Задонщине лица исторически достоверны, о них есть известия в других источниках, поэтому в дальнейшем речь пойдет в основном о лицах, записанных только в Летописной повести и Сказании о Мамаевом побоище.

До последнего времени в исследованиях о «действующих лицах» разных редакций Сказания о Мамаевом побоище даже не ставился вопрос, какие транскрипции и число имен в нем первоначальные, как они изменялись в отдельных редакциях, изводах, списках. Без решения этого текстологического вопроса генеалогическое исследование чрезвычайно затруднено. Сейчас вся эта скрупулезная работа проделана В. С. Мингалевым [361], остальные авторы пользовались сведениями памятника, обходясь без подобного текстологического анализа.

Большую работу по идентификации лиц, упоминающихся в Сказании, и исторических лиц проделал Ю. К. Бегунов [362]. В то же время автор не определил достаточно четко своих позиций в подобном исследовании. Ю. К. Бегунов присоединяется к мнению А. Вайяна, что «в “Сказании” отразилось стремление русского дворянства XVI в. приписать своим предкам славные подвиги на поле Куликовом, подобно тому, что французская и английская знать возвеличивала своих предков, отличившихся в битве при Азенкуре» [363]. Такая постановка вопроса требует от автора определения четкой эволюции имен участников битвы, записанных в различных редакциях памятника. Подозрение в том, что памятник использовали для доказательства древности службы при московском великокняжеском дворе, т. е. для создания родословной легенды, требует осторожного и тщательного отбора источников для сопоставления. Надо сопоставить список участников битвы Сказания с современными памятниками – летописями и синодиками, посмотреть, в каком они соотношении и как использовались «излишки» других источников в поздних редакциях Сказания. Надо проверить состав участников битвы по родословиям XVI в.

Ю. К. Бегунов, проверяя исторические реалии Сказания, привлекает без достаточного анализа все генеалогические источники, включая поздние (XIX в.) специальные исследования.

Для ряда имен белозерских и ярославских князей, т. е. в тех случаях, когда мы имеем достаточно полные ранние родословные росписи, автор с большой убедительностью доказал, что записанные в Сказании лица вымышленные [364]. Все фамилии, под которыми они упомянуты, появились и существовали позднее, но реальных лиц с такими именами, какие встречаются в Сказании, не было.

Без сомнения эта точка зрения более верна, чем утверждение Л. А. Дмитриева, что упоминание в Сказании имен белозерских и ярославских князей – это отражение реальных фактов [365].

Иное дело с боярскими именами героев Сказания, часть из них исторически достоверна: Иван Родионов Квашня, Федор Сабур, лица известные по актам, родословным росписям XVI в. и другим документам. Существование других лиц подтверждается только поздними (XVII–XVIII вв.) родословными.

Ю. К. Бегунов считает поздние легенды достоверными и подтверждающими известия Сказания. Так, определяя происхождение Михаила Бренка, исторического лица, участника Куликовской битвы, Бегунов приводит легенду, по которой он был потомком «Вильгельма-Леонтия, курфюрста Люнебургского, приехавшего в Новгород в XIII в.». По легенде, сын Михаила носил прозвище Чело, так как его отец «получил в Куликовском бою смертельную рану в лоб. Он был родоначальником Челищевых» [366].

С. Б. Веселовский, специально исследовавший родословие Челищевых, писал, что, «судя по всему, Бренко был худородным любимцем великого князя и ни его родители, ни потомки не входили в состав боярства. В XVII в. Челищевы, выводившие свой род ни мало ни много, как от Вильгельма Люнебургского, включили Михаила Бренко в свое генеалогическое древо» [367].

Если мы обратимся непосредственно к родословной легенде Челищевых, сохранившейся лишь в рукописях XVII в., то там записано, что Федор Михайлович получил от Дмитрия Донского прозвище Чело «за то, что отец его, Михаила Андреевич Бренко, убит на Мамаеве побоище из пушки в чело под ево великого князя Дмитрия Ивановича Донскова знаменем» [368].

Упоминание в легенде гибели Михаила Бренка под знаменем Дмитрия Донского, как это описано только в Сказании, говорит, что скорее оно и послужило одним из источников для авторов родословия, а фантастическая подробность о ране – «из пушки в чело» – о позднем происхождении легенды. Таким образом, легенда Челищевых подтверждает, что Сказание о Мамаевом побоище в XVII в. использовалось для удостоверения исконной службы рода московскому великому князю, но ни в коем случае не подтверждает происхождение Михаила Бренка, как считает Ю. К. Бегунов.

Совершенно аналогично обращение Ю. К. Бегунова к родословным легендам «сторожей». Он прямо пишет, что «многие из названных в „Сказании” „сторожей” – лица исторические» [369], и наряду с действительно историческими лицами, как Семен Мелик, Родион Ржевский, называет Андрея Волосатого и Петра Горского, существование которых подтверждается только поздними родословными легендами. Бегунов не рассмотрел перемену имен у этих лиц в разных редакциях Сказания [370].

Что касается «сторожа» Григория Судакова, которого Ю. К. Бегунов отнес к потомкам смоленских князей, то действительно такое прозвище было у лиц одной из ветвей Монастыревых, в XVI в. выводивших свой род от князей смоленских. Однако Григория Судока в их родословии нет [371]. Это тем более показательно, что во всех росписях Монастыревых, восходящих к XVI в., показан погибшим от татар Дмитрий Монастырев, убитый на Воже в 1378 г. и попавший в Летописную повесть. Автор совершенно не сопоставил состав лиц Сказания с персонажами Задонщины. А такое сравнение убеждает, что имена, впервые записанные в Задонщине и действительно имевшие исторических прототипов, остаются неизменными во всех редакциях Сказания, а лица, появившиеся в Сказании, не только меняют свои имена и прозвища в различных редакциях, но и состав их также различен. Так, записанный в Основной редакции среди белозерских князей Михаил Семенович в Летописной и Распространенной превращается в Семена Михайловича, Андрей Кемский – соответственно в Летописной назван «кемским и андомским», а в Распространенной – «икомским». Лев Курбский превращается в Серпьского, и Ю. К. Бегунов считает, что это Лев Морозов. Эти примеры можно распространить на всех героев Сказания.