Джалал Баргушад - Обнаженный меч

Халиф указательным пальцем коснулся груди Гаджи Джафара:

— Кажется, и ты, как наш поэт Абуль-Атахия [54] Абуль-Атахия (748–825,?) — придворный поэт. В Золотом дворце влюбился в рабыню по имени Отбана, посвящал ей стихи, но девушка отвергла его любовь. После этого впал в пессимизм, стал писать стихи, восхваляющие загробную жизнь. , ищешь потусторонней жизни. Однако ты еще крепок, не бойся, — ничего не будет. Откуда такая обреченность? Видимо, ты нуждаешься в Наставлениях аль-Кинди.

— Буду молить аллаха единого, милосердие которого беспредельно, раздам милостыню, чтоб и волосок не упал с вашей головы, — главный визирь пустил в ход все свое красноречие. — Да пошлет вам вечную жизнь несказанно щедрый создатель вселенной. Только одно попросил бы я у великого халифа: верить мне и впредь. Я сам себе философ, не нуждаюсь в аль-Кинди. Аллах свидетель, что я всегда пуще своего ока берег престол моего государя.

— Ну так что подарить тебе?

— Вы дайте мне заверенное печатью обязательство, что не велите умертвить меня…

Зрачки халифа сразу расширились: "Кажется, он разгадал мое намерение". Главный визирь опустил голову. Халиф, не подавая виду, ударил ладонью о ладонь, хохотнул:

— Субханаллах, брат мой, Джафар, кажется, кутраббульское вино нам обоим повредило мозги. — Гарун за руку потянул главного визиря. — Пойдем, дам тебе такое заверенное печатью обязательство, что даже на том свете никто не тронет тебя.

…Главный визирь Джафар уединился в молельной. В то время когда все другие придворные, расстелив коврики для намаза, совершали молитву, он обычно отдыхал, лежа на ширванском ковре. И, сегодня, заперев дверь изнутри, занавесил окна и произнеся: "О великий Ормузд, помоги мне!", опустился на ширвансккй ковер. Развернув только что полученное от халифа обязательство, прочитал: "Я, аббасидский халиф Гарун ар-Рашид, никогда не велю умертвить моего главного визиря Джафара ибн Яхью Барма-кида!"

Гаджи Джафару казалось, что это обязательство слышит весь, халифат. Время от времени он, облокотясь на ковер, внимательно всматривался в клочок бумаги, который держал в руке. В сердце-главного визиря постепенно прорастали семена злобы и негодования: "До чего же дожили — обязательства получаем!" Он с ненавистью бросил бумагу на ковер. Рассердился, встал, походил: "Если этот суннитский сукин сын халиф Гарун прознает, что у меня на душе, немедля прикажет накинуть мне на шею петлю… Нет, не покорюсь его религии!" С этими словами Гаджи Джафар взял с коврика для намаза мохур — круглый кусочек священной земли и четки и закинул в угол.

Главный визирь был вне себя: "Если б снова стал ребенком, отправился бы в Азеркешнесб [55] Азеркешнесб — наиболее древний атешгях огнепоклонников в г. Шиз. Здесь молились бывшие Сасанидские падишахи и полководцы. Из политических соображений бедуины не тронули этот атешгях, прозвав его "Тахти Сулейман" ("Трон Сулеймана"). , умолил бы жреца повязать меня шерстяным поясом. Я уже не мусульманин, принявший магометанство под угрозой меча! От чистого сердца хочу стать снова огнепоклонником. Уже нож до кости дошел, больше невтерпеж. Лучше умереть мужчиной, чем служить такому кровососу, как Гарун. Должен каждую минуту юлить перед ним, обезьяничать. Почему? Его преступления известны всему миру. А мы, угодничая, подобострастно талдычим о справедливости, щедрости и мудрости Гару-иа, восхваляем его. Ну, кто он такой? Сколько таких коронованных палачей, вроде Гаруна, знал этот мир! Если государь постарел, — то от лести у него убавляется ум. Надо завязать ему глаза и уложить в гроб! Клянусь Ормуздом, впредь я этого поганого даже за собаку считать не буду…"

Развесистое тутовое дерево во дворе с красными воротами перед домом, обращенным лицом к востоку. На качелях, привязанных к надежной ветви, раскачивались два мальчика. Оба крепкие, подобно дубкам баззского леса. Оба рослые, смышленные и ловкие. Утренний, пропитанный цветочным ароматом ветер, раздувал садри — длинные белые рубашки, надеваемые в день обряда Верности, и белые пустые торбы через плечо. В непривычном одеянии мальчики выглядели взрослее.

Качели, взлетая, почти касались верхней ветки тута. Ребята, вытянув вперед ноги, выкрикивали "хоп"… "хоп"… "хоп"… и раскачивались все сильнее. Их веселые звонкие голоса сливались с чириканьем неугомонных воробьев, которые поклевывали белые тутовые ягоды, только-только налившиеся соком.

Очаг, разожженный под тутовым деревом с вечера, еще не погас. Ребята раскачивались так, что с очага сдувался пепел и мелкие угольки. Дым, слоями расходящийся по всему двору, постепенно густел. Казалось, ребята летают в разряженном тумане, в котором не было видно даже прибитых к верхней перекладине ворот козлиных рогов, напоминающих скрещенные мечи.

Мальчики были так увлечены качелями, что не обращали внимания на дым. Со стороны могло показаться, что в этом душистом дыме вот-вот вспыхнет зеленое пламя, охватит и двор и дом. Не пощадит и мальчиков, резвящихся на качелях…

Тихонько скрипнули дверные петли. Из дома, рассекая плотный дым, вышла одетая с головы до пят в красное, высокая, стройная, белокурая женщина с мечом в руке. Подол ее платья, как пламя, распадался на язычки. Женщина, потирая слезящиеся от дыма крупные карие глаза, подошла к очагу, бережно прислонила меч к тутовому дереву и сама прислонилась к его мощному стволу.

За эти восемь-девять лет Баруменд очень изменилась. Будто это была не та самая, похожая на розу, Баруменд с младенцем. Куда подевалась юная улыбка пламенных губ? И вправду, все, подобно красоте Сакины [56] Сакина — по преданию, дочь имама Гусейна, была арабской красавицей. Эта поговорка — о ней. , преходяще. Природа отобрала ощутимую часть прелестей, подаренных Баруменд. Хотя ума и прибавилось, утрачено было многое. В пышных косах, ниспадающих до щиколоток, были заметны белые бороздки. Но, как и в прежние годы, она привязала к кончикам кос разные украшения. Привлекательность карих глаз, более лучезарных и блестящих, чем солнце, все еще не была утеряна.

А нежные руки Баруменд… Они сейчас больше походили на руки кузнеца. Будто увеличились и окрепли от молота. Эти руки после казни Абдуллы добывали хлеб из камня, огня и воды. Эти руки уберегли соколят-сыновей и меч Абдуллы.

Сыновья так были увлечены, что не видели мать. Баруменд, вытерев слезы, стекающие по безвременным морщинкам на белом лице, любовно смотрела на сыновей. Ласковым и бодрым голосом она окликнула их: