Михаил Крюков - Древние китайцы: проблемы этногенеза

В последние века до нашей эры представление о единстве происхождения как компоненте этнического самосознания вообще утрачивает свою актуальность. Во-первых, в сочинениях ханьского времени зафиксированы этногенетические мифы, согласно которым варвары-сюнну являются потомками правителя династии Ся. К названию последней восходило первоначальное самоназвание древних китайцев. Таким образом, у древних китайцев и «варваров» были, как полагали, в частности, Сыма Цянь и Бань Гу, общие предки. Во-вторых, идее общности происхождения и родства всех древних китайцев в отличие от «варваров» противоречила и практика политических отношений с сюнну. Результатом «договоров о мире и родстве», согласно которым ханьские императоры должны были посылать своих дочерей в жены шаньюям, неизбежно было стремление рассматривать древних китайцев и сюнну как «детей одной семьи».

В процессе развития этноса менялось не только соотношение различных компонентов этнического самосознания, но и содержание некоторых его компонентов.

По-видимому, этническое самосознание всегда строится на контроверзе «мы — они». Но характер этого противопоставления существенно различен на разных этапах развития общества. Представляется, что для самосознания этнических общностей доклассового периода характерен принцип «попарного» противопоставления. Каждая общность осознавала свое отличие от других общностей того же рода, но отличала себя от каждой из них в отдельности, еще не наделяя всю их совокупность какими-либо общими признаками. Гомер, например, знал о существовании эфиопов, эрембов, солимов, финикийцев, ликийцев, карийцев, фригийцев, меотийцев, пафлагонцев, мизийцев, лелегов, киликийцев, аримов, пеласгов, феаков; в чжоуских надписях X–IX вв. до н. э. сообщалось о племенах сяньюнь, цзин, дунъи, хуфан, гуйфан и многих других. Но ни в первом, ни во втором случае они не объединялись в понятие «варвары». Такое понятие возникает, как правильно предположил Фукидид, одновременно с появлением общего самоназвания для «нашей» этнической общности, типологически уже не аналогичной племени. Он писал: «Гомер не употребляет и имени варваров потому, мне кажется, что сами эллины не обособились еще под одним именем, противоположным названию варваров» [Фукидид, т. I, 5]. Мнение Фукидида, впрочем, оспаривал Страбон [Страбон, 618–619].

Изучение этногенеза древних китайцев позволяет более конкретно, чем это делалось раньше, подойти к проблеме критериев, с помощью которых исследователь имеет возможность судить, что постепенный и длительный процесс формирования этнической общности в какой-то исторический момент может считаться завершенным.

Лингвисты нередко настаивают на том, что важнейшим критерием установления конечной точки этногенеза является язык. «Своей полной зрелости белорусская народность достигла к концу XV — началу XVI в., когда уже сформировалась ее языковая общность, обеспечившая возникновение белорусского литературного языка», — пишет, например, М. Я. Гринблат [Гринблат, 89]. Обсуждая ту же проблему, Г. А. Хабургаев утверждает, что «именно язык является основным внешним признаком этнической принадлежности» [Хабургаев, 85]. «Язык — более или менее устойчивый и прямой показатель этнической общности», — полагает Ф. П. Филин, добавляя, что «чем далее в глубь времен, тем больше язык был постоянным признаком этнической единицы» [Филин, 200].

В этой связи, говоря словами М. В. Витова, «приходится повторить ставшее банальным утверждение, что этническая история не исчерпывается историей языка, повторить потому, что в языковедческих исследованиях продолжает иногда высказываться мысль, что этногенез не является предметом исследования антрополога, археолога, этнографа» [Битов, 5].

Однако следует признать, что, не считая язык основным или прямым признаком этнической общности, этнографы пока сделали лишь первые шаги в решении проблемы критериев для установления грани между собственно этногенезом и последующей историей этноса. В общетеоретическом плане этот вопрос почти совершенно не изучался. А отдельные попытки решить его, предпринятые за последние годы, не могут считаться вполне удачными.

Так, в одной из недавних работ, специально посвященных данной теме, мы находим следующую формулировку: «На каком-то этапе, продолжающемся во времени, на базе различных этнических компонентов появляются все основные признаки этнической общности — складываются язык, самоназвание и самосознание, территория формирования, основные черты хозяйства и культуры, свойственные данной этнической общности» [Хомич, 62]. Автор полагает, что основной «трудностью в определении периода формирования этнической общности является отсутствие необходимых данных» [там же]. Однако даже при наличии таких данных применить сформулированный выше критерий оказывается чрезвычайно трудно, если не невозможно.

Во-первых, достаточно хорошо известно, что формирование признаков этнической общности завершается отнюдь не одновременно. В частности, пример этногенеза древних китайцев показывает, что иньский язык был, несомненно, в числе прямых предков древнекитайского, однако ни самосознания, ни тем более самоназвания, свойственных древним китайцам, у иньцев еще не было.

Во-вторых, крайне трудно оказывается определить, когда же все-таки сложились те основные черты хозяйства и культуры, которые свойственны данной этнической общности. Трудность эта проистекает оттого, что культура так или иначе претерпевает процесс непрерывной трансформации. Если говорить, в частности, об особенностях материальной культуры древних китайцев середины I тысячелетия до н. э., то для них характерны уже многие черты, свойственные китайцам. Сюда относятся запахивающаяся направо распашная одежда типа халата, жилище каркасно-столбовой конструкции, способ приготовления риса на пару и многое другое.

Вместе с тем среди этих черт отсутствуют некоторые из тех, которые сейчас воспринимаются как неотъемлемые особенности китайской материальной культуры, В частности, в костюме древних китайцев отсутствовали штаны; не вошло в быт употребление палочек для еды, и поэтому современники Конфуция ели рис руками; в их домах не было кана; входя в дом, они снимали обувь, сидели не на стульях, а на циновках прямо на полу, подогнув под себя ноги («по-японски»). Все эти черты культуры и быта кажутся современному китайцу противоестественными, и он попросту не может поверить, что все сказанное относится к его предкам. Можно ли в таком случае считать, что в середине I тысячелетия до н. э. «сложение определенного комплекса культуры», свидетельствующее об окончании процесса этногенеза, уже завершилось?