Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 2

Первая проба счастья под Пилявцами открыла знатокам военного дела и то, что позиция Хмеля неприступная, и то, что он хочет затянуть войну надолго, а что всего важнее — они видели опасности собственной позиции, соединенные с лагерной неурядицей.

Всем и каждому в панском обозе было известно, что казаки ждут к себе татар ежеминутно. Видя непреодолимые фортели неприятеля и «боясь прихода Орды», некоторые из членов военной рады (а их официально было 24) советовали Заславскому остаться за речкою Пилявкою, и лучше «наводить неприятеля на свои, нежели нападать на его фортели». Но большинство решило двинуться вперед. Здесь тотчас началась борьба с казаками за воду. Одну греблю на Пилявке паны три раза брали приступом и теряли, пока наконец очистили берега конницей, переправя ее под неприятельским огнем. Это было во вторник 22 (12) сентября. Отступление казаков к табору подняло дух в панском войске. Но неудобная местность смущала знатоков дела, чего они, конечно, не скрывали от профанов. Каждый полковник становился, где хотел. Шанцы, стражи, пушки, походные возы теснили войско, не представляя обороны. В смутном предвидении беды, региментари стали советоваться в военной раде, куда бы перенести лагерь. В совещаниях и нерешимости застал панское воинство вечер... Перед закатом солнца пришли к Хмельницкому татары. То, чего «боялись» и что надеялись «упредить», совершилось, по милости мешкотного завтра .

Казаки приветствовали своих побратимов пушечной пальбою, — и настроение духа в панском войске переменилось. Представители Польши, собравшиеся под Пилявцами, подготовили себя к панике.

В среду 23 (13) сентября начались опять гарцы и стычки; но если до сих пор Заславский не решался — да и не сумел бы — наступить на Хмельницкого всеми своими силами, то теперь и того меньше. Паны, как и прежде, ограничивались только тем, что (как писал один из них же) «показывали неприятелю свое блестящее войско, построенное в боевой порядок, с намерением привести его страхом к покорности». По рассказу того же участника Пилявецкой кампании, в панском лагере еще в воскресенье был слух (которому верили и после бегства), будто бы казацкая чернь хотела уже выдавать старшину с мольбой о помиловании. От этого слуха паны расхрабрились до такой степени, что в понедельник намеревались дать залп из «сотни пушек» (столько у них и не было) и штурмовать казацкий табор вместе с его «курятником». Но не Заславскому с его регуляторами было вдохновить войско, как одну душу, решительным движением. Ни дикая отвага таких людей, как Лащ, ни воинственный энтузиазм таких, как Вишневецкий, не могли этого сделать под предводительством нравственно убогого и своекорыстного двойника князя Василия. Бой тянулся вяло, безтолково и привел войско к тому, что оно, еще до прихода Орды, почуяло неопределенную робость, а теперь, когда вместе с казаками гарцевали татары, панская робость получила свою определенность.

Пришли татары! Эти слова, передаваемые из уст в уста, значили: пришли истребители коронного войска в Диких Полях и над рекой Росью, — пришли те, которые повели в неволю победителя казаков под Кумейками и на Старце.

Но Орда пришла в незначительном числе. К Хмельницкому вернулся сын Тимош, и привел 4000 татар, под начальством Карач-бея. Тем не менее панское войско «упало духом (stracilo serce)». По рассказу Адама Киселя, который, надобно помнить, был не точен в реляции о своем гощинском погребе, региментари и полковники стали советоваться в поле на конях, «что делать далее». Когда дошла очередь до него, он, велеречивый и велемудрый всегда, предложил три совета: или «удариться всеми силами о неприятеля», но это, по его мнению, была опасная крайность; или стоять всю ночь в боевом порядке, а лагерь перенести под Константинов и, там окопавшись, бороться с неприятелем выносчивостью (pojsc na wytrwala z nieprzyjacielem); или же, «взявшись за руки», отступать табором, а не то (это Кисель спрятал в самом конце своей речи), бросивши возы (wozy porzuciwszy), брать что позначительнее на лошадей да (взять лучшее) из пехоты, и, так построившись в порядке, ударить на одну Орду, отделить ее от казаков и... здесь уклонился он от слова бежать, и заменил его хитроумно словами собраться с силами (resumere vires).

Так писал Кисель официально. По буквальному смыслу его слов, он бежать не советовал: он советовал только resumere vires, а «для красоты слога» прибавил ударить на Орду ... Но в словах бросивши возы сказано было все... [62] В подлиннике это важное обстоятельство изложено темновато, а именно: «lubo wozy porzuciwszy, со znaczniejszego brac na koni i piechoty, i tak porzadnie ustanowiwszy ze wszystkiem przeciwko Ordzie samej, odwaliwszy ja od ozakow, resumere vires». «Последний совет (продолжал свою реляцию ученик великого Жовковского) понравился всем (mial applausum od wszystkich), и все должно было таким образом двинуться (а пехота-то?) до наступления дня. Но, когда наступила ночь, не ведаю, какой последовал совет, что их милости тотчас пустились комонником, бросивши всех и табор. Мне дали знать об этом только на рассвете. Тогда, не нежа моей подагры, бросился я на коня и пустился с моим полком той же дорогою... Вот как совершилась эта несчастная трагедия! Войско бежало врассыпную днем и ночью. До сих пор некоторые очутились над Вислою. В бою не погибло больше трехсот человек».

Николай Остророг весьма умно рассказывал, в письме к подканцлеру Лащинскому, что он советовал отступить табором на основании Цецорской традиции, переданной ему покойным коронным гетманом. Но дело в том, что триумвиры поддались панике первые и побежали из лагеря опрометью, а вслед за главными предводителями побежали воеводы, каштеляны, комиссары, полковники, «побежало все» (писал Остророг) «побросав знамена, артиллерию, табор и возы».

Уносимые безумием паники, жолнеры бросали о земь сабли, ружья, панцири.

Нечего было делать и самым воинственным людям. Князь Вишневецкий, генерал артиллерии Артишевский, предводитель королевской гвардии Осинский — должны были бежать за другими.

Такова панская реляция Пилявецкого бегства. Казацкой реляции верить не следует. Казаки не знали, как искренно признавались в своей трусости паны, и сочинили им трусость менее постыдную. Всего характеристичнее писал один из панов-беглецов, львовский подкоморий Войцех Мясковский: он уверял бензского воеводу, Криштофа Конецпольского, что неприятелю в этом случае послужили не столько грехи и несчастная фортуна панов, сколько неслыханные чары, которых очевидность доказывают верные знаки (czary nieslychane z wielkiej konjektury z widomych znakow posluzyly). «Ибо такой страх, такая констернация обняла наших» (объясняет почтенный воин), «что они летели во всю прыть, сколько хватило у лошадей силы, твердя, что за ними гонятся уже татары, от которых, по милости Божией, ничего внезапного не произошло».