Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 2

Теперь нашему Хмелю оставалось только возвеселить завзятые души Криштофа Косинского и царя Наливая разрушением Кракова, который пощадил как-то и Батый, гостя в нем, как Болеслав Храбрый в Киеве. Но Хмельницкий не смел сделать того, на что дерзали оба начинателя казацких бунтов. Если он и не был умнее этих бессмысленных руинников, то его время поумнело. Не Львов остановил его, как это приятно думать польским патриотам города, в котором испарился патриотизм русский и, как болячка, притаился патриотизм казацкий. Город нашего славного князя Льва не был приготовлен к обороне иноземным правительством, обманувшим его надежды на «благоденственное и мирное житие»; а муниципальная республика львовская не имела ни денег, ни оружия, ни съестных припасов. Остановила казака Тамерлана политическая комбинация, перед которой «страшенна казацька сила» оказывалась весьма слабою.

Первые пилявецкие беглецы, прискакавшие к полякам, армянам и жидам, подавившим во Львове русских аборигенов, трагически терзали на себе в слезах одежу.

Они плакали о гибели отечества, которое для огромного большинства их заключалось в скарбовых возах да в раззолоченных каретах, да в утраченных майонтках. Они громко проклинали своих региментарей и кричали, что неприятель идет за ними «в копыто».

Отсталые в бегстве подтверждали слова самых быстрых, и спешили, подобно Князю Доминику, убраться подальше из опасного города. В домах и улицах поднялась неизобразимая суматоха. Хотели затворить ворота, чтобы не вторгнулся в них неприятель, — невозможно было этого сделать: так густо одни теснились в город, а другие рвались из города, ища безопасности каждый по-своему.

От Пилявцев до Львова считалось 40 миль. Это пространство пролетали паны-беглецы в 36 часов, тогда как в обыкновенных обстоятельствах (говорили насмешники) иной вельможный пан ехал бы сюда целые полгода. Изнуренные, голодные, не знавшие доселе никакой беды «панята» лишались голоса.

Одни из беглых панов приводили горожан в ярость; другие внушали участие. К числу последних принадлежал и князь Вишневецкий, который (говорили в толпе) «потерял все, что имел», и которому один армянин дал обед и постель.

Замечательно, что поляки не исключают ни князя Вишневецкого, ни Осинского из поддавшихся общей панике, и героя того времени изображают прискакавшим с Пилявецких Полей в одиночку. По их описанию все представители Польши единодушно струсили. Никто из тех, которые носили такие громкие имена, как Замойский, Жовковский, Конецпольский, не сказал, подобно нашим древним русичам:

«Мертвым не стыдно: лучше быть побитыми, нежели полоненными». Никто не решился лечь под Пилявцами костьми, чтобы не видеть срама польскому отечеству. На мольбы мещан, чтобы не оставляли города, его жителей и святынь без обороны, ученый Остророг, чтивший традиции великого Конецпольского, отвечал, что все потеряно, и что лучше отдаться на волю неприятеля, нежели отваживаться на невозможный отпор. Таково было могущество Хмельницкого. Поляки думали, что ему помогали «неслыханные чары»; но в Москве, как увидим далее, измеряли это могущество нравственным бессилием поляков.

Львовские торгаши оказались более мужественными, чем избранники шляхетского народа, триумвиры. Составив собственный военный совет, они послали к Остророгу другую депутацию с объявлением, что постановили спасать себя и спотыкнувшуюся (szwankujaca) Речь Посполитую кровью и имуществом своим; что сделают государству заем, дадут оружие и все, что будет нужно для обороны. Так пристыдили они шляхту и панов, которые исключили мещанство из государственных сословий своих. Так показали они, что сила общества заключается не в привилегиях, а в разумной хозяйственности.

Скитавшиеся по львовским предместьям жолнеры соглашались продолжать службу, но не хотели знать региментарей, которые уходят из войска, и требовали, чтобы главным вождем был назначен князь Вишневецкий. Этим они засвидетельствовали, что его никто не заподозрил в малодушном бегстве, и спасли его военную репутацию от пятна общей трусости.

Собралась в костеле Бернардинов генеральная рада. В состав этой рады вошли — и королевский агент по казацким делам, Радзеёвский, и вечный банит-инфамис, Лащ (о Конецпольском не было слышно). Кто и в какой степени был теперь инфамис, львовскому купечеству и местному шляхетству было не до того. Небывалая и неслыханная трусость представителей Польши понизила и в самой шляхте гордое сознание своего достоинства. Между тем неприятель всего зажиточного и оседлого мог, как думали, нагрянуть ежеминутно. Вместе с ротмистрами, их поручиками, то есть наместниками, и войсковыми товарищами, набралось всего в генеральной раде 3.000 голосов.

Остророг сидел среди собрания, как осужденный на смерть. Он и писал о себе, что самая реляция о Пилявецком бегстве равняется для него смертной казни. Между членами импровизированной рады были такие, которые делали ему в глаза жестокие упреки. Но как ни волновалась панская рада в своем раздражении, она все-таки была человечнее казацкой рады, которая на Старце подвергла дикому своему суду полковника Филоненка.

Главнокомандующим избрали единодушно Вишневецкого. Долго не соглашался на трудную и безнадежную в настоящем случае должность наш Байдич, наконец уступил критическому времени и страстным просьбам собрания, но гетманскую булаву принял он только под условием, чтобы товарищем его остался Остророг, — и собрание тотчас же приступило с просьбами к человеку, которого недавно готово было растерзать.

Остророг не хотел пользоваться великодушием князя, но его упросили остаться в своем звании, для сохранения достоинства Речи Посполитой, которая сделала его региментарем.

Честь владычествующего совсем не честно пола велит упомянуть, что почин прекрасного общественного дела принадлежал в этом случае женщине. Когда собралась рада, и её первенствующие члены затруднялись, в присутствии поруганного некоторыми Остророга, заговорить о перемене полководца, — в костел вошла смелая шляхтянка, Катерина Слонёвская. Она повергла к ногам Вишневецкого свое имущество и серебро от монахинь кармелиток, заклиная князя именем Бога, святых патронов края и всем, что есть драгоценнейшего в свете, стать во главе народного ополчения и спасать отечество. Энтузиазм её овладел всем собранием, и посрамленная бегством панская честь была восстановлена как выбором достойнейшего полководца, так и его благородным обращением к несчастному сподвижнику.

Немедленно были разосланы универсалы, сзывающие рассеянные войска под Львов. В виду казако-татарского нашествия, жители не боялись давать под простые расписки значительные суммы (например, какой-то Бруховецкий дал 14.000, а Грабянка 80.000 злотых [66] Одно имя знакомо нам по известному казаку предателю, другое — по фальшивому летописцу малорусскому. . Костелы жертвовали своими украшениями, женщины — драгоценностями. В несколько дней было собрано миллион злотых наличными деньгами и 800.000 дорогими вещами, то есть в 17 раз больше той суммы, какая оказалась в Коронном Скарбе во время конвокации. Снарядили 4.360 жолнеров, за невозможностью созвать больше. Остальные деньги раздали ротмистрам для вербовки.