Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 3

Такое положение дел придало созванному им теперь чрезвычайному сейму характер собрания, в котором немногие старались оморочить многих, и только некоторые понимали, как бы следовало поступить в грозном положении отечественных дел. К числу таких людей принадлежали те, которые требовали, чтобы гетманская власть не была пожизненною; чтобы князь Вишневецкий был вознагражден за потерю своих имений в Украине, за свои подвиги в казако-татарской войне, и чтобы, после короля, ему первому была объявлена благодарность Речи Посполитой, «яко Геркулесу».

Но против государственной рутины трудно было стоять людям независимого ума и чувства. Освецим в своем дневнике говорит выразительно, что от несогласия панов зависит все, что они были крайне своекорыстны в виду страшного положения отечества, что они домогались пожалований у короля бесстыдно. Сын Конецпольского, по его рассказу, вел себя в этом случае скромно, но добрые приятели разгласили, будто бы он хочет присоединиться к жолнерской конфедерации, чтобы вместе с нею домогаться вознаграждения, и этим исторгнули ему у короля пожалование.

Когда сеймующие паны валандались таким образом с делом правления, превосходившим их способности, король получил от Киселя из Киева донесение, какого никто уже и не ждал.

Кисель напомнил королю тоном человека добродетельного, что под Зборовым были постановлены такие пакты с Запорожским войском, какие велела принять последняя крайность (jakie przyjac res nostrae in extremis posita kazaly). Для общего блага, решился де он еще на одну попытку к переговорам (tentanda tentare et tractanda tractare), и, точно сквозь терние, продрался в Киев, сквозь толпы черни (per obvias catervas plebis). В течение своего трехнедельного там пребывания, добился он того, что наконец Хмельницкий посетил его, и что после юрисдикции казацкой, наступила в Украине королевская. Кисель, по его словам, восстановил киевский магистрат с его властью, и за свежее убийство пана Голуба покарал виновных королевским мечом в присутствии не менее 20,000 казаков (majac spectatores najmniej 20.000 Kozakow). Он уведомлял короля, что составление казацкого реестра приходит к окончанию на обеих сторонах Днепра, и не советовал королю порываться на войну, потому что Орда готова поддержать казаков, и задорное поспольство желает войны с панами. «Но гетман со всем войском» (писал Кисель, поддавшись новым каверзам Хмеля) «сильно желает мира и искренно о том заботится; наконец, грозит наступить на мужиков с войском (nastapic na nich grozi wojskowo). Но ничего верного сказать Кисель всё-таки не мог, при всем своем желании поддержать мир с казаками. Так как чернь, по его выражению, была полна последней решимости (ostatnej rezolucyjej plebs plena), и он боялся, чтобы война с нею не сделалась национальною и религиозною (juzby nastalo bellum gentis et religionis), а это показывает нам в Киселе сознание, как ляхи-католики и ляхи-православники (от них же первый был он сам) поставили церковное дело в Малороссии.

Под конец сейма, в начале 1650 года, действительно привезли королю казацкие послы то, что они, в своем обществе, без сомнения, называли ман ою — 40.000-й реестр, который король и его миротворцы-паны приняли за самый убедительный документ верноподданства Хмельницкого и за гарантию мира. «Большинство наших панов» (говорит Освецим), «хорошо знающих дела Речи Посполитой, были такого мнения, что Хмельницкий — или не хотел, или не мог из нескольких сотен тысяч взбунтовавшегося хлопства сделать воинами такое малое число, а других без числа (sine numero) обратить в хлопы, но у него было столько ума, который мы должны в этом случае за ним признать, и столько совета (rady), что он привел предпринятое в исполнение сверх общего чаяния и мнения (ultra spem et opinionem omnium)».

Чтобы замылить глаза панам и их королю, Хмельницкий, в начале реестра, изобразил свой герб, и присовокупил к нему стихотворную октаву, в которой русская речь так безобразно соединена с польскою, как безобразно соединялся русский элемент с польским в таких представителях нашей малорусской народности, какими были Кисели, Древинские, Могилы, Косовы, Тризны и tuttiquanti... Темный смысл этой октавы таков: «Старина обновила как бы только то, что слава вновь открывает явно. Герб, украшающий дом Хмельницких, сильно утверждает в мужестве, в правде, в вере. И не удивительно: ибо Абданк (habe Dank) есть знак щедрой покорности, а крест означает твердость веры Хмельницких и силы. Ты, король, непобедим в христианском государстве, имея в своем подданстве Хмельницких» [23] Sfarozytnosc to tylko iakby odnowila, Ze wiekopomnosc iawno zuowu sie odkryla, Kleinot, ktory Chmielnickich dom przyozdoblaiet, W muznosty, w prawdi, w wiery mocno utwerzaiet. Nedyw: bo Abdank iest znak szczodrey powolnosci, Chrest zafirmament wiery Chmielnickich, moznosci. Niezwyciezonys, Krolu, w Chrestianskim Panstwie, Gdy powolnosc Chmielnickich maiesz w swym poddanstwie. .

Одновременно с казацкими послами прибыл в Варшаву киевский воевода, Адам Кисель, а вместе с ним и митрополит, Сильвестр Косов, которому, по Зборовскому договору, следовало дать место в cенате. Это был камень преткновения на пути польской жизни. В сеймиковых инструкциях земским послам заключался наказ утвердить Зборовские пакты с соблюдением прав Римской церкви (salvis juribus Ecclesiae Romanae). Духовные сенаторы Речи Посполитой боялись быть отлученными от церкви за допущение схизматика сидеть с ними рядом в сенаторских креслах. В ответ на это светские указывали им на кальвинистов и лютеран, заседавших в сенате.

Но в Польше католическое духовенство было государством в государстве. Столетия употребило оно на то, чтобы шляхетский народ и короли его творили волю папы, как Христова наместника. Только с исчезновением Польши могла исчезнуть зависимость католиков от земного Бога, восседавшего на святом престоле Петра в Риме. Папы не боялись протестантов, и протестанты начали уже возвращаться на лоно католичества. «Новая вера» основывалась на отрицании былого: она была в их глазах недолговечным отступничеством. Напротив боялись очень польских схизматиков, опиравшихся на предков и старину заодно с гражданами обширного Московского Царства. По этому даже тех иерархов, которых иезуиты соблазняли к переходу в унию высокою честью заседать в сенаторской лавице , не допустили до равенства с католическими бискупами.

У пап только католик был правоправным христианином. Всякая уступка в этом правиле представлялась противодействием их видам на вселенскую власть.

Косов, с высоты своего верховенства над малорусскою церковью, мог бы торжественно заявить на сейме о несоблюдении панами договора в войне с «борцами за православную веру», и своим протестом освятить во мнении народа подвиги Хмельницкого. Но он помышлял единственно о том, как бы, в своем двумысленном положении, устоять на высоте своего звания и сохранить за собой духовные хлебы. Он, без сомнения, чаял выхода из обстоявших его зол посредством гибели ребеллизантов , от которых сторонился и Петр Могила, завещавший созданной им иерархии свою полонизаторскую политику. Поездка Косова в Варшаву была только послушанием казацкому верховодству в Малороссии. Как верноподданный короля и Речи Посполитой, он советовался там не с одним Киселем, как ему быть, и смиренно отказался от своего спорного права на заседание в сенате. Для соблюдения того значения, какое было придано ему Зборовским договором, он получил от короля апробацию на возвращение ведомству митрополита вакантных епархий и т. п. Но фиктивные уступки «схизматику» подлежали еще решению высшей католической власти. Поэтому литовский канцлер протестовал о своем разномыслии с королем перед папским нунцием, а нунций вписал свой протест в канцелярии литовского канцлера, — и огражденная таким способом уния осталась неприкосновенною «в правах римской церкви».