Эльвира Ватала - Великие рогоносцы

Всего несколько секунд было в распоряжении художника Давида, чтобы сделать карандашный рисунок: Мария-Антуанетта на эшафоте. Всего два-три мощных штриха и перед нами бессмертное гениальное творение: космы плохо остриженных волос вылезают из-под чепчика. Гордое, презрительное выражение лица и вечно оттопыренная «габсбургская» нижняя губа.

Казненный девять месяцев назад ее муж король Людовик XVI скажет на эшафоте: «Умираю невинным. Прощаю моим убийцам, прошу Бога, да не падет кровь моя на Францию». Мария-Антуанетта не произнесет ни слова. Поднимаясь по ступенькам на эшафот, она на одной из ступенек споткнется и чуть не упадет, но быстро, поднимет голову вверх.

Через несколько месяцев на эшафоте погибнет родная сестра Людовика XVI Елизавета. В Темпле умрет ее сын. «От туберкулеза», — проинформировали стражники революции. Неловко было говорить, что от насильственной смерти. Выживет только одна дочь Марии-Антуанетты. Она выйдет замуж за сына графа д'Артуа, будущего короля Карла X и призрак монархини Франции уже совсем близок, ибо ее муж — наследник французского престола.

Но никогда не станет она королевой. Вместе с тестем и мужем убегут в Прагу во время июльской революции и здесь, никем не понятой и несчастливой с мужем-импотентом, умрет в 1856 году, пережив своего отца на целых шестьдесят лет.

Ваятель смерти — Давид — свою миссию видел в увековечивании гениальным карандашным штрихом последние минуты осужденных перед гильотиной.

На революции неплохо можно заработать. Дантон не дал ему «заработать». Уютно расположившемуся с неизменным альбомом и карандашом в оконной нише, мимо которой должен был проезжать, Дантон крикнул Давиду презрительное: «лакей».

Возок, на котором везли осужденных, стал легендарным. Почему его не сохранили как музейную редкость? Около трех тысяч человек привезли этим возком на гильотину, в их числе Мария-Антуанетта, Робеспьер и Дю Барри.

Якобинская диктатура бросила в тюрьмы в течение двух лет полмиллиона человек. Фараон террора Робеспьер бросил клич: убивать надо гуманно — быстро, конкретно и публично. Людей не унижали плохо смазанным механизмом. Но сколько из сорока тысяч гильотированных человек на том свете проклинает свои последние унижения. Старая Монтморенси, которую возраст согнул в три погибели, никак не умещалась в гильотине. Ей выпрямили позвоночник так, что хрустнули кости. Старая женщина пошла на тот свет не только с отрезанной головой, но с вполне «стройным» туловищем. Зрелище крови, беспрестанных убийств стало привычным. Более бы, наверно, народ тешился боем петухов, чем этой ежедневной, методичной и уже надоевшей, как прокисший суп, процедурой отрубления человеческих голов. Поражает, с какой методичностью, с каким скрупулезным соблюдением законности совершался процесс. Сначала осужденных приводили в революционный трибунал. Осужденных, привезенных из различных тюрем, вели в «Прихожую революции» — зал Свободы. (У якобинцев было изумительное чувство юмора.) На подиуме, находящемся в глубине зала, сидели судьи — вершители человеческих судеб. Собственно, вердикт был всегда один и тот же: смерть. Оправдательных приговоров не было. Публичный обвинитель поспешно зачитывал обвинение перед сидящими в ряд осужденными. Обвинение могло быть самое нелепое, могло его и вовсе не быть, достаточно быть аристократом и роялистом. Потом всех направляли в специальное помещение, формально разделенное на мужскую и женскую половины.

Здесь осужденные будут дожидаться своего смертного часа. То есть, когда войдет человек, одетый, подобно палачу, во все красное и из большой книги «вычитает» кому надо сейчас же ехать на эшафот. Неизменный возок готов. Человек прерывал игру в карты или чтение молитв, или поспешно заканчивал свои эротические игры, ибо «пир во время чумы» всегда способствует эротике. Дикой, болезненной, патологической. Человек рассуждал так: если завтра ему снесут голову, то забудем сегодня об этом и насладимся последними минутами. У кого были деньги — заказывали дорогие кушанья. Устрицы, вино и кровь — станут любимым блюдом французской революции. Вседозволенность сегодняшнего дня, лихорадочное желание еще на минуту продлить себе жизнь, насладиться этой минутой рождало дикие, ни с чем не сравнимые оргии. Женщины сходили с ума от безумия революции и наперебой предлагали себя. Иногда такую женщину с трудом отдирали от мужчины и волокли на возок. Если она сильно кричала, завязывали ей рот. Нечего пугать народ воплями. Смерть надо принимать достойно, таково предписание революции. Низменные инстинкты, глубоко скрытые в нормальной обстановке, бешеной лавой выплывали из безумного мозга и обезумевшего тела. Это относилось не только к жертвам, но и к зрителям. Кто был садистом в эмбриональном состоянии, становился хорошо развивающимся зародышем.

Некий Лебон идет с дамами в театр. Дело близится к вечеру. В этот день гильотинировали двадцать семь человек и через улицу течет кровавый ручеек, словно после дождя. Лебон останавливается, мочит в крови свой платок и, обращаясь к дамам и смотря на капающие капли, говорит в экстазе: «О боже, как же это красиво!»

Все элементарные понятия добродетели, добра и зла — перемололись в этом молохе революции, в этой мясорубке человеческих тел. Что добро, что зло? Людям предписывалось встречать свою смерть уж если не с улыбкой на устах, то вполне достойно. Не унижать революцию воплями и жалостливым видом. Робеспьер, посылающий тысячи людей на гильотину, это знал, конечно. Ни жестокими пытками, ни полуголодным содержанием в тюрьме у него не отнята эта гордость. Он с презрением смотрит на люд. Собственно, даже не смотрит, он закрыл глаза. И так будет ехать, с закрытыми глазами, через весь Париж на площадь Революции, где стоит гильотина. Он презирает люд и его проклятия и хвалы ему одинаково безразличны. На лбу у него окровавленные грязные бинты. Повязку давно не меняли. Робеспьер только стоя на эшафоте открыл глаза. Ни единого звука у него не вырвалось перед видом своего детища — гильотины. Он готовится смело, отважно, гордо и с презрением принять свою смерть. И вдруг палач срывает одним быстрым и «сухим» движением повязку с его лба. Дикий, нечеловеческий вопль огласил площадь. Так может рычать только смертельно раненый зверь. Замерла толпа народа на площади Революции. Триумф тирана превратился в жалкий волчий крик боли. Можно ли еще больше унизить человека?