Эльвира Сапфирова - Крик шепотом

Лена мечтала об отце. О настоящем отце. Защитнике и друге. Вообще-то, у нее был папа, но какой-то слишком обыденный, как у всех в станице: работал от зари до зари, пил водку, буянил и курил зловонный «Беломорканал». Однажды, когда он пришел пьяный, и оскорбления с матом обрушились на девочку снежной лавиной, раздавили, выдавили дыхание, она мысленно увидела его, настоящего. Сначала лишь ощутила теплоту его присутствия, а потом увидела, как он, большой и сильный, подошел к ней, поднял, улыбнулся и ласково сказал: «Спокойно! Учись держать удар!» Сказал и исчез, а она поняла: этого, живущего рядом, пьяного, можно слушать и не слышать, и не стоит плакать.

Жили они в станице, что раскинулась вдоль правого берега Подкумка. Предгорье Кавказа – волшебное место, лечебное, окутанное мифами и легендами. Обычно оно весело купается в лучах февральского солнца, а сейчас затянулось снеговыми тучами, и равнина реки стала серой, погрузилась в морозную дымку, Полуденная слякоть превратилась в каток. Просто невозможно идти!

Матерясь и качаясь, то ли от ветра, то ли от хмеля, Иван, отец Лены, поднимался с земли уже который раз и снова падал, теряя и находя шапку из кроличьего меха, кутаясь в легкое демисезонное пальто. Чуть-чуть перебрал: заказчик попался шибко щедрый, да и ребята постарались. Ремонт дома сделали быстро и хорошо. Повеселились. Иван хохотнул, вспомнив анекдот про тещу, поскользнулся и опять растянулся, больно ударившись локтем. Упал, колени поджал, будто спрятался от стылого, пронизывающего ветра. Холодно, но вставать не хотелось так же, как и тогда, в сорок первом. Он закрыл глаза и увидел себя.

Ему одиннадцать. Идет война. Мать пластом лежит который день, встать не может из-за обострившегося ревматизма, младшие сестренки с братом, укутавшись, рядом плачут, есть просят. Вот и пошел он, в декабре, в стужу, к деду на хутор, за зерном и салом. Один! Тридцать километров пешком в степи по морозу! Когда он, еле передвигая ногами, уже под вечер упал на крыльце, как куль, завернутый в материнскую шаль, и лежал не в силах постучать в дверь, его спас дед. Он вышел случайно за дровами, увидел припорошенного снегом ребенка, втащил в дом, раздел и давай растирать всего самогоном. Тер, ворчал, ворочал его, как бесчувственное бревно. А Ваня и вправду так замерз, что двигались только глаза. А потом дед заставил сделать несколько глотков самогона. По телу, будто жар. разлился, наполняя жизнью каждую клеточку. Ощущение тепла, блаженства охватило Ивана и осталось навсегда в сознании, подкрепляясь опять и опять.

Иван сладко чмокнул полными губами, будто проглотил спасительный напиток, но тепла не ощутил. Открыл глаза. Холодно. Надо встать и идти домой. Встал.

Третий десяток мирной жизни идет. Давно отгремела война, но ничто с земли не исчезает без крепкой связи с тем, что появится вслед.

Выросло новое здоровое поколение, не знающее голода и бомбежек, целеустремленное и сильное духом, как и отцы. Но следы войны грязными пятнами и кровавыми шрамами напоминают о себе. Пороки войны не исчезли, они возникали, проявлялись, управляли людьми и направляли их. Поколение сирот, выросшее вопреки разрушению, смерти, восстанавливало страну, растило своих детей, как могло, как научила улица.

Иван похлопал себя руками по бокам, проверил, на месте ли кулек с конфетами, и, держась за забор и с трудом переставляя ноги, неуверенно двинулся вперед.

Стыло. Хмаро. С Кавказского хребта незаметно опускался морозный февральский вечер. Далекая цепь величественных вершин от Эльбруса до Казбека всегда готова обрушить на людей снеговые облака, град, ливень. Горы высокие, мощные, молодые. Их мертвого, тяжелого дыхания боится все живое на огромном пространстве. Только восемь лакколитов, восемь древнейших невысоких гор во главе с Бештау и Машуком, будто взявшись за руки, оберегали от ледяного дыхания Кавказа станицы и курортные городки, раскинувшиеся на берегу Подкумка.

В предгорье погода меняется быстро только что в полдень светило солнышко, а вечером и дому холодно, не только людям. В такие долгие неуютные вечера соседи-станичники приходили друг к другу в гости время коротать. Шумно с шутками -прибаутками играли в лото, а устав от смеха, ставили на стол вазочки с вареньем, наливали в чашки кипятку и пили, так называемый, чай.

Генриетта, жена Ивана, статная, красивая казачка, завернула в газету горячие пирожки с картошкой, сунула их в карман телогрейки.

– Люда, одевайся быстрее, нас уже заждались, – торопила она младшую дочку, смуглую, худенькую девочку с васильковыми глазами, большими яркими лентами, заплетенными в жиденькие косицы, – и не забудь копеечки, а то опять нечем будет накрывать цифры.

Юркая первоклассница, запихнув за уши непослушный бант, завязала платок и ловко высыпала из блюдца в руку картонные кружочки:

–Я готова! Пошли, -радостно сообщила она, взяв мать за руку.

Женщина кивнула и весело крикнула старшей дочери, сидящей около печки с книгой:

– Лена! Мы ушли к тете Нюре. Закрой двери!

Сидевшая на скамеечке около печной дверцы тринадцатилетняя девочка, не отрывая взгляда от страницы, лишь кивнула в ответ, но не встала: еще неизвестно, сколько времени они будут собираться в гости. То одно забудут, то другое.

Гера еще раз оглянулась, открывая дверь в коридор. У нее хороший дом. Каждая занавесочка, каждая салфеточка выбита или вышита с любовью. Хваткая, работящая, Гера сумела создать в доме уют и комфорт. Это ее дом, и она постоянно его обустраивает. Вот недавно увидела, как муж, прораб, проводит заказчику водяное отопление, сразу загорелась идеей сделать теплее и свое жилье. Одной печке мало, а если поставить батареи, то в зале можно и зимой спать. Еле уговорила мужа строителя сделать что-то для себя.

И вдруг комнату наполняет нежная, таинственная мелодия, льющаяся из динамика: «Опустела без тебя Земля, как мне несколько часов прожить…». Гера прислонилась к косяку и, забыв обо всем, слушала, не обращая внимания на Люду, нетерпеливо теребившую ее за рукав. Какая добрая, сладкая музыка! Гера достала валенки, села обуваться и не выдержала – запела! Негромко, осторожно. С оркестром! И получилось! Последний раз она пела еще девчонкой, до того, как умерла мама. С тех пор ей казалось, что если она запоет, случиться опять что-нибудь страшное.

– Мам, да хватит тебе! Обувайся же скорее!

Слова дочери донеслись издалека, как помеха, их не хотелось слышать, хотелось петь. Все-таки как похожи их тембры, только вот судьбы…

Гера вздохнула, будто вернулась в реальность, повернулась к старшей дочери, Лене, и опять предложила: