Эльвира Сапфирова - Крик шепотом

– Может, все-таки пойдешь с нами, поиграем, посмеемся? Ну. Нельзя же читать все вечера напролет!

Девочка встала, положив книгу на кухонный стол, и с улыбкой сказала:

– Да, идите вы уже. Тетя Нюра там точно рвет и мечет, ждет не дождется, чтобы вас обыграть, – и добавила, подмигнув, спустившейся с крыльца матери, – смотрите, больше пятидесяти копеек не проигрывайте!

– Мы рубль выиграем! – закричала в ответ сестренка и топнула ногой. – Правда, мам?

–Да, да, побежали, – торопливо сказала Гера. поднимая воротник и отворачиваясь от жгучего, пронизывающего ветра , – а то холодно.

Замкнув дверь, Лена опять села около печной дверцы и раскрыла книгу.

Приключения Саньки Григорьева настолько захватывали воображение, что казалось, это она, а не герой бросает дерзкие слова Николаю Антоновичу, обвиняя его в подлости и предательстве. Да, за это люди должны быть наказаны! Он же сознавал, что делал. Значит, враг. Предатель! Слабак! Она с особым вниманием читала сцены, где Саня Григорьев воспитывал силу воли. Но резать себе руку – детство! Зачем себе причинять боль?! Есть множество других способов. Настоящий, сильный человек всегда красивый, умный и добрый. Это уж точно.

Размышляя, она смотрела на оранжевые блики..и слушала, как гудит ветер в трубе. Мысли прервал глухой удар по железным воротам. Лена насторожилась. Внутри все сжалось от страха. Кто это? Ветер. Может, что-нибудь оторвалось и стучит.

Лязгнула металлическая калитка. Лена осторожно подошла к окну. Тяжелые неровные шаги то приближались к дому, то замирали. Эти шаги ни с чем не спутаешь! Отец. Девочка нервно вздохнула. «Значит, опять пьяный!» – подумала она, снимая крючок и поспешно убегая в комнату.

–Герка!– заорал Иван отчаянно с порога дома, открывая ногой дверь,– жрать давай!

Он замерз, пальто и шапка измазаны грязью со снегом. Пока добрался, и в снегу належался, и лужи примерзшие вспахал. Где шел, качаясь, где полз на четвереньках – но пришел! А его не встречают! Негнущимися пальцами Иван пытался расстегнуть пальто. Не получилось. Сбросил на пол шапку и, оставляя грязные следы на половике, шагнул к столу.

–А, это ты, – пьяно, разочарованно протянул он, увидев Лену, плюхнулся на табурет, уронил голову на стол и пробурчал что-то себе под нос.

Лена поставила перед ним тарелку с борщом и хотела уйти, но отец, казавшийся спящим, взмахом руки приказал сесть напротив. У девочки все сжалось внутри. Глаза погрустнели, в них мелькнул страх и исчез, руки сами собой сомкнулись на груди.

– Значит, будет учить жизни. Хоть бы мама быстрее пришла!– с тоской подумала она, и, молча, уткнула взгляд в свои сцепленные руки.– Главное, не смотреть ему в глаза, чтобы не догадался, о чем она думает.

Раньше, девочка никогда не задумывалась, хороший у нее отец или плохой. Это был отец; то родное, что принимается, как данность, неотъемлемая часть. Но чем старше она становилась, чем реже отец приходил с работы трезвым, чем грубее и жестче он обращался с ней, тем неизбежнее таяло родственное чувство, рвались тонкие нити детской любви и уважения.

Степень опьянения она определяла по способу поглощения им пищи. Если хлебал ложкой, с хрюканьем втягивая борщ, значит, не совсем напился, соображает, и деньги еще остались в кармане. Если ест руками, а потом выпивает содержимое тарелки через край, значит, пришел вдрызг пьяный и пустой.

Сегодня он хлебал громко, давясь не то едой, не то соплями, а девочка отворачивалась, чтобы скрыть свое отвращение.

– Дура! – вдруг заорал он, перемежая слово матом, будто подслушав ее мысли.– Дура! И мать твоя дура! Плевал я на вас!

И опять грязно и смачно выругался, стягивая с шеи шерстяной шарф.

– Я вам не ишак карабахский тащить…. . воз…. Надоели!

Упреки, мат, оскорбления сыпались на ребенка, хлестали, как прутья, обжигали. Она сидела бледная, глотая слезы, не не плакала: будет хуже.

– Жизнь… она… Ты должна быть Че-ло-ве-ком! Ясно!

Он наклонился к сидевшей девочке, дохнул перегаром и больно ткнул пальцем в плечо.

– Ч. а не Г. Поняла? Учись!– закричал он, пытаясь в раздражении встать со стула, но смог лишь поднять к потолку руку со стремящимся вверх пальцем и бессильно плюхнулся на место, – налей еще борща.

Вторая порция подогретого борща почти остыла, когда он, стряхнув навалившуюся дремоту, уверенно подвинул к себе тарелку, опорожнил ее, не торопясь, наслаждаясь вкусным блюдом, и решил продолжить воспитание, исподлобья посмотрев на бледную сиротливо сидящую в спальне девочку. Нет, не стоит ее жалеть. Жизнь суровее, чем он, пусть привыкает. Он должен ее воспитать, выучить, пусть в институт поступает, не то, что он, до шестнадцати лет быкам хвосты крутил в пастухах. Иван прерывисто вздохнул, будто всплакнул, и стукнул кулаком по столу так, что ложка зазвенела, забилась о края тарелки, и закричал:

–Куда! Куда ушла? Сиди и слушай! Дура.

Он замолчал, опустив голову на руки, лежащие на столе, подождал несколько минут и устало сказал:

–Время…не теряй. гульки брось… книжки надо читать! Книжки – это…это…это. Ну, ты сама понимаешь…

Он замолчал, опять собирая мысли, запустил короткопалую пятерню в густые темно-русые завитушки и продолжил:

–Профессия должна быть. Не надейся!. Ни на кого… и на мужа тоже. Ты должна быть сама Че-ло-век, а не Г.

Он опять уронил голову на стол и казался спящим, но девочка сидела, молча, не пытаясь уйти. Иван согревался, постепенно трезвел, а главное, добрел от собственной значимости.

–Я пять классов закончил, а в школу десятников попал! Как? А я сказал, что закончил семь. Ну, учителя, конечно, сразу все поняли, но не выгнали. Ночами занимался, и математичка, худенькая такая, как девчонка, все со мной возилась, – он цокнул пьяно языком, закатил глаза и замолчал, уставившись мимо девочки на висевший над столом посудный шкаф. Тишину нарушал тикающий будильник. – вот… все равно сдал экзамены, профессию получил. А когда мне учиться! Четверо на моей шее в одиннадцать лет. Отец на фронте, мать больная лежит, не ходит! И мешки таскал, и соль воровал…

Брови девочки вопросительно поднялись вверх.

–Да, разгружал вагоны с солью. Тащишь мешок, надрываешься, а в награду горсточка соли в сапог, тайком. Не дай Бог, кто увидит – тюрьма! Дома вытряхну сапоги, стаканчик наберется, мать на базаре обменяет на молоко и годовалую Верку покормит, чтобы не орала, чтобы не умерла…Иногда к деду на хутор ходил, за зерном. Ветер, снег в глаза…Бр-бр-бр… пробирало до костей. Приду, ни рук, ни ног не чувствую. Дед сразу чарку самогоночки – и есть не так хочется, и согреешься…Потом разотрет всего, завернет в тулуп… Тепло!

Иван задумался: «Самогоночка! Это она спасала и от голода и от холода, и от страшной действительности не только взрослых, но и детей». А вслух сказал: