Эльвира Ватала - Великие рогоносцы

«Философские» разговоры между палачами и осужденными происходят и на тему, как сподручнее и грациознее, что ли, лечь на плаху. Такие люди, само по себе, глупые и малодушные, даже не подозревали, какую великую силу духа проявляют в этот момент. Вот четвертая жена Генриха VIII Катерина Говард, узнав о приговоре отрублением головы, просит принести ей в камеру тот самый пень, на котором два года тому назад сложила голову вторая жена этого короля Анна Болейн. Ей надо прорепетировать, чтобы изящно положить на плахе свою головку. И вот колоду, слегка отскребши от крови предыдущей королевы, тащат в камеру Катерины Говард. И там между слезами и молитвами она РЕПЕТИРУЕТ, чтобы не испугать английский, глазеющий на ее казнь, народ, недостойными конвульсиями своего тела. Это ли не мужество, достойное героев?

Вот бывший любовник Елизаветы английской сэр Уолтер, приговоренный к отрублению головы, покорно положил ее на плаху. Палач в красном колпаке сделал ему замечание, что голова его не так повернута. Сэр Уолтер улыбнулся и бодро сказал: «Не беда, была бы душа повернута правильно». Не успел он докончить фразы, как его голова покатилась по грязному эшафоту.

Гордо умирала четвертая жена Калигулы Цезония. Когда воин после убийства ее мужа приблизился к ней с мечом, она обнажила свою грудь и сказала: «Бей точно, не промахнись». Не пищала, не визжала, только молча подставила себя под меч и мать Нерона — Агриппина. Перед этим ее несколько раз Нерон пробовал лишить жизни. На разные лады и способы. И оловянный потолок с подрезанными балками над ее спальней строили, и корабль на две части перепиливали в надежде, что утонет. Но Агриппина, закаленная в житейских бурях на том острове, на который сослал ее брат Калигула нырять за морскими губками и этим кормить себя, великолепно плавала. И из воды, как говорится, «сухой вышла». Измучившись в бесцельных попытках извести мать, Нерон посылает воина с прямым заданием: воткнуть ей меч глубоко в сердце. Не испугалась. Как и Цезония, грудь обнажила и сказала: «Если ты с заданием от моего сына убить меня, то делай свое дело».

Разговор, который происходит между убийцем-палачом и осужденным мог бы стать психологическим исследованием. Почему-то осужденные не видели в палаче своего врага. Лозен, известный французский дон Жуан, воспитанный, по его собственным словам, «на коленях маркизы Помпадур», вот такой разговор ведет с палачом, пришедшим «пригласить» его на казнь: «В 31 декабря, под новый 1794 год пришел в его камеру палач, когда он спокойно ел очередную дюжину устриц, запивая это белым вином. „Гражданин, — обратился он к палачу, — разреши мне закончить ужин. Ну и выпей со мной стаканчик вина, ведь тебя ожидает трудное задание. Много мужества и спокойствия от тебя требуется, чтобы исполнить свою обязанность“».

Скушать ужин предложил бывшему любовнику Людовика XIII, а теперь осужденному на кару смерти за организацию заговора против Ришелье, Сен Мару. Людовик XIII меньше проявил мужества и хладнокровия, когда подписывал ему смертный приговор. Он попросту по-человечески будет плакать. Его раздирает дикое горе и абсурдность ситуации: король вынужден поступиться своими чувствами во имя государственного долга. Сен Мар приговор смертной казни через отрубание головы принял очень спокойно. Он пишет прощальное письмо матери, находит в нем две ошибки, тщательно их исправляет. Ему предлагают прощальный ужин. Он заявляет: «Нет, кушать не хочу. Но мне врачом предписаны слабительные таблетки, не забыть бы мне их перед смертью принять.

Томас Мор, положив голову на плаху, говорит палачу: „Подожди минутку, голубчик, я только откину бороду, ее резать не надо, она никогда не была государственным изменником“.

Кассий, убивший Калигулу, спрашивает солдата, которому приказали отрубить ему голову: „Браток, а опыт у тебя в этом деле есть?“ Тот отвечает: „Не очень. Ведь я раньше мясником был“. Кассий рассмеялся: „Тогда у меня к тебе просьба. Отруби мне голову вот этим, моим, хорошо отточенным мечом, я им Калигулу убил“. Тем же мечом, может еще теплым от крови Калигулы, палач рубит с одного маха голову Кассию. Его соратник Лупус проявил гораздо меньше стойкости в свой последний час. Когда его вели на отрубление головы, он в каком-то истерическом шоке все время то снимал, то надевал плащ, а когда палач приказал ему вытянуть шею, отшатнулся, и меч ударил его по лбу, раня. Палачу надо было несколько раз примериваться, прежде чем угодить ему точно в шею».

Да, бесстрастны писатели в описании жутких сцен снятия человеческих голов. Точно речь идет о курице, которую неумело, тупым ножом пытается зарезать хозяйка. Драмы истории научили писателей хладнокровно принимать сцены смерти. Привычка — вторая натура. Люд Парижа и Рима привык к виду отрубленных голов, почему бы и писателям не привыкнуть тоже?

С невозмутимым хладнокровием русские люди принимали свою смерть через отрубание головы.

Стрельцы, выступившие во главе с царевной Софьей против Петра I, были подвергнуты жестоким пыткам, а потом к отрублению голов. Один «добросовестный» стрелец не выдержал. Впрочем, нам поведает об этом Валентин Пикуль: «Когда Петр рубил стрельцам головы, то один из них, самый рослый и видный, сумрачно поглядывал, как отлетают с плахи головы его товарищей. А когда до него дошла очередь, он проворно тулупчик с плеча скинул и, примериваясь к плахе, объявил царю недовольно: „Эх, государь! Всем ты хорош, а вот башки снимать с плеч не умеешь. Кто же с двух раз сечет? Гляди, как надо“».

И высморкавшись, стрелец растолковал какой замах делать, под каким углом опускать лезвие на шею, показав себя мастером в этой науке. Потом сложил буйную голову на плахе: «Вот теперь секи, как я учил». Такое равнодушие к смерти поразило Петра. «Беги с площадки, покуда башка цела», — велел он стрельцу.

Французский король Людовик XI искренне возмущался, когда его подданные достойно принимали смерть через отрубание головы. Ему, придумавшему страшные железные клетки, в которых он десятилетиями держал бывших министров или неугодных духовных, как например аббата Верденского, мужество осужденных не нравилось, и он постарался вызвать ужас от этой казни уж если не у самого осужденного, то у членов его семьи. Приказал поставить возле эшафота малых детей графа Немурского так, чтобы брызги отцовской крови обагрили их лица и одежды. Потом престарелая мать будет держать на коленях и осыпать поцелуями его отрубленную голову.

Просто отрубить преступнику голову — это слишком просто, решили монархи, и придумали еще разнообразные пытки, на какие только способна человеческая фантазия. Мы уже не говорим о том, что законом предписывалось отрубать осужденному сначала руку, которая подняла меч на короля, а потом подвергать его самого жесточайшим мукам, включая колесование, литье на раны горячего олова и смолы, а также ампутацию гениталиев, а потом уже четвертование. С удивлением смотрел на свою отрубленную руку Равальяк, убийца Генриха IV, как ее «поленом» сжигают на огне. Муки его были так страшны, что приняли форму какого-то помешательства. Он дико хохотал и приказывал палачам еще сильнее его мучить. Но самую страшную в мире муку за самое ничтожное преступление испытал Дамьян, поднявший перочинный ножик на Людовика XV. И этот король, который всегда подвергал помилованию дворян, совершающих свои бесчинства в своих вотчинах, говоря: «Я его милую, но я помилую и его убийцу», по отношению к Дамьяну проявил непонятную, нечеловеческую жестокость, портя себе и без того уже испорченную характеристику в глазах потомков. Анатомию этого наказания мы решили, дорогой читатель, привести вам полностью, рискуя, конечно, поднять ваше кровяное давление.