Иван Божерянов - Легенды старого Петербурга (сборник)

В царствование императора Александра I в кругу военной молодежи славился своими остротами и уличными проказами Ваксель, офицер, служивший в конной артиллерии. Ваксель был хорошо известен императору. Он знал хорошо военную службу. Лихо ездил верхом, за что ему и спускалось много проказ. Не проходило дня, чтобы Ваксель не выкинул какой-нибудь штуки на улицах столицы.

Рассказывали, что однажды император, прогуливаясь верхом по городу, увидел большую толпу народа, стоявшую на Казанском мосту и на набережной канала. Народ с любопытством смотрел в воду и чего-то ждал. «Что это такое?» — спросил государь у одного из зевак. «Говорят, ваше величество, что под мост зашла кит-рыба», — отвечал легковерный зритель. «Верно, здесь Ваксель!» — сказал государь громко. «Здесь, ваше величество!» — воскликнул тот из толпы. «Это твоя шутка?» — «Моя, ваше величество». «Ступай же домой и не дурачься!» — промолвил государь, улыбаясь.

Рассказывают, что еще в царствование императора Павла Петровича Ваксель побился об заклад, что на вахт-параде дернет за косу государя. Ему не хотели верить, но побились с ним ради шутки. В первый же вахт-парад Ваксель вышел из строя, быстро подбежал к императору и легонько дернул его за косу. Император обернулся. Ваксель снял шляпу и, поклонившись, как требовала тогда форма, сказал тихо: «Коса лежала криво, и я дернул поправить, чтобы молодые офицеры не заметили». «Спасибо, братец!» — сказал государь. И Ваксель с торжеством возвратился на свое место.

В тогдашнем высшем обществе сильно недолюбливали Наполеона; и в это время французским чрезвычайным послом прибыл в Петербург бывший адъютант императора, любимец и доверенное его лицо, генерал Савари, — выбор этот был довольно неудачный. Савари был известен Александру Благословенному с Аустерлица; он приезжал к императору от Наполеона с предложением перемирия после битвы, а затем Савари был известен как один из судей и главный виновник смерти принца Энгиенского, члена одной из древнейших европейских династий.

В кругу русской аристократии была сильная агитация против Савари, и его в высшем обществе принимали чрезвычайно холодно. Ваксель поклялся насолить Савари; он нанял карету четверней у знаменитого тогда извозчика Шарова, нарочно с тем, чтоб столкнуться с каретой генерала Савари. Ваксель выехал, когда Савари возвращался из дворца, и, пустив лошадь во всю рысь, сцепился с каретой французского посла на Полицейском мосту. Одну карету надо было осадить; посланник, высунувшись в окно, кричал Вакселю: «Faites reculer votre voiture!» «C’est votre tour de reculer! En avant» [124] «Faites reculer votre voiture!» «C’est votre tour de reculer! En avant» ( фр .) — «Поверните в сторону Вашу карету!» — «Вы первый отведите! Вперед!» ,— отвечал Ваксель, и генерал Савари, чтобы избегнуть несчастия, принужден был выйти из кареты и велел его осадить.

Ваксели были бедные смоленские дворяне; родственник этого Вакселя был также замечательный человек: он, при сметливом уме, искусным межеванием составил себе несметное богатство. Этот ловкий землемежеватель прослыл в обществе под именем Вольтера; он сам, шутя, говаривал: «Вот добился же я чего-нибудь в свете! Меня все называют Вольтером, хотя я от роду не был грешен ни в одном стишке». По наивности он не догадывался, что его называют Вольтером по каламбурному значению vol-terre [125] vol-terre (фр.) — здесь «ворующий землю». .

Не менее этого Вакселя в сороковых годах в Петербурге был известен Ваксель-охотник; человек с превосходным образованием и начитанностью, он от природы был одарен острым умом, был знаток в живописи и отлично сам рисовал, хотя и левой рукой. В особенности он был замечательный карикатурист, и, что еще замечательнее, заглазно, на память, его портреты-карикатуры выходили всегда удачнее, имели более сходства. Нарисует он какого-нибудь толстяка худым, чуть не скелетом, а худого — толстяком, и оба как вылитые. Меткие карикатуры Вакселя памятны и теперь, вероятно, многим старожилам.

У известного орловского помещика Н. В. Киреевского находился целый альбом карикатур, и очень будет жаль, если он утратился как вещь, не имеющая никакой ценности в глазах наследников.

В описываемые годы были лгуны, которых теперь совестно называть лгунами; речь их была увлекательна и не без сказочной поэзии, пред ними раскрывались настежь двери аристократических салонов, около них теснился кружок внимательных слушателей; эти лгуны у стариков носили название «Гамбургской газеты».

Обеды в старину у ресторатора Фельета, на Большой Морской, отличались большим многолюдством и оживлением; в числе постоянных посетителей было несколько лиц, отличавшихся своим краснословием, никому не обидным, а только каждому забавным. В ряду таких болтунов пользовался всеобщею известностью полковник Тобьев, старый служака времен очаковских; его рассказы поражали необъятною хвастливостью — это был русский барон Мюльгаузен.

Однажды за общим обедом речь зашла о Потемкине. «Вы знаете, я служил при нем адъютантом, — сказал Тобьев, — и скажу, не хвастаясь, я пользовался любовью князя более, чем кто-либо из его приближенных. Раз, в веселый час, князь просит меня ехать курьером в Тобольск; дело было очень серьезное, и другим светлейший не мог его доверить. Князь лично дал мне наставление, и я думал уже откланяться его светлости, как Потемкин остановил меня вопросом: что, Тобьев, бывал ли ты когда-нибудь в Сибири? Я отвечал, что не был. «Ну, рекомендую тебе, — промолвил Потемкин, — Сибирь — страна редкостей. Смотри же, исполни главное, что я тебе приказывал, и затем привези для меня из страны редкостей какую-нибудь диковинку, а затем — прощай!»».

Привезти для великолепного князя Тавриды, дивившего всех и уже не удивлявшегося ничему, согласитесь сами, вещь, право, не шуточная; однако ж я не терял надежды. По особому счастью, которое так частенько гонялось за мною, мне удалось закончить дело так успешно и скоро, как иному бы и во сне не приснилось. Я летел из Петербурга, как голубь, загнал за дорогу более ста лошадей, шесть троек положил на месте — ну, словом, летел так, как никому не удавалось прежде и, конечно, никогда уже не удастся после меня; вообразите: три тысячи верст я прокатил в шестеро суток. «Ну, Тобьев, молодец ты, удивил меня», — встретил меня этими словами Потемкин. Явился я к светлейшему весь в пыли, донес ему о деле; князь остался очень доволен. «Ну, недаром просил тебя привезти мне диковинку из Сибири, — диковинка теперь — ты сам!» — «Простите, ваша светлость, я не забыл и про диковинку для особы вашей». — «Не забыл», — сказал князь с рассеянным видом и, подойдя к окну, стал барабанить по стеклу в задумчивости. «А ты здесь еще?» — спросил он спустя несколько минут, оборотясь от окна. «Да». — «А где же твоя диковинка?» — «Со мною, ваша светлость». — «Что же я не вижу, или она уже так мала?» — «Извините, князь! Как раз на ваш рост». С этим словом я разжал правую руку и распахнул перед князем чудеснейшую соболью шубу. Разумеется, князь так и ахнул. «Как, неужели целая соболья шуба могла поместиться в вашем кулаке?» — сказали изумленные слушатели. «Ну, конечно! — отвечал полковник. — Чем же иначе мог я удавить Потемкина, как не такой диковинностью меха».