Олег Кен - Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934

Политбюро, однако, не стало детально рассматривать письмо Крестинского [964]. Во исполнение принятого решения Крестинский направил запрос наркому, который поддержал его позицию, уточнив, однако, что пойти на подписание дополнительного протокола необходимо лишь в том случае, если латвийская сторона сама поставит об этом вопрос (судя по всему, Крестинский в телеграмме не указал, что латыши это сделали) [965]. После получения ответа Литвинова, Политбюро вернулось к теме, поднятой в записке и.о. наркома, и «в бесспорном порядке» (опросом) утвердило директивы находившемуся в Риге члену Коллегии НКИД [966].

28 января 1932 г.

18. – О Чехо-Словакии (т. Крестинский). Остаться при прежнем решении.

Выписка послана: т. Крестинскому.

Протокол № 86 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 28.1.1932. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 11. Л. 161.

В середине января министр иностранных дел Э. Бенеш, еще до ознакомления с полными результатами проводимого в Праге разбирательства деятельности К. Ванека, в беседе с полпредом СССР А.Я. Аросевым принял на себя «ответственность за всю миссию в Москве и поведение каждого отдельного ее сотрудника» и заявил резкий протест против мер, принятых советскими властями в отношении первого секретаря миссии ЧСР [967]. Бенеш высказал убеждение, что обвинение в «провокации войны» «выдумано» и «советское правительство сознательно стремилось дискредитировать чехословацкое правительство». Он потребовал дать публичное разъяснение, что, обвиняя сотрудника миссии, Москва не распространяет подозрение в провоцировании советско-японской войны на правительство ЧСР, или же предложить иную компенсацию за нанесенный Чехословакии ущерб [968]. Москва отвечала: «О компенсации не может быть никакой речи. С обвинениями чехословацкого правительства мы не выступали, а обвинили Ванека, а по чьим директивам он действовал, мы знать не обязаны» [969]. МИД Чехословакии выступил с требованием передать рассмотрение возникшего конфликта независимому арбитру, а 27 января Бенеш объявил о намерении Града разорвать отношения с Москвой из-за отклонения ею арбитража по обвинениям против Ванека.

По всей вероятности, первый заместитель наркома Н.Н. Крестинский (в чьем ведении находилось курирование отношений с Чехословакией) доложил Политбюро об угрозе разрыва отношений между ЧСР и СССР и, вероятно, выдвинул предложения о компромиссном урегулировании конфликта (компромисс был возможен либо в виде обязательства Праги пресечь деятельность Гайды в обмен на смягчение советской позиции по делу Ванека, либо в виде предложения о создании специальной согласительной комиссии для разбора выдвинутых обвинений).

С точки зрения интересов СССР решение Политбюро о сохранении в силе прежней позиции поначалу выглядело оправданным. Уже через несколько дней чехословацкие представители начали «высказывать надежду, что все как-нибудь наладится» [970]. Одновременно (27 января) чехословацкая полиция попыталась арестовать Р. Гайду, четырьмя днями позже он сам сдался властям и был приговорен к двухмесячному тюремному заключению [971]. Таким образом, акция по оказанию нажима на руководство Чехословакии для предотвращения предполагаемых осложнений на Дальнем Востоке привела к видимому успеху.

Не возобновляя угрозы разрыва существующих де-факто отношений, правительство ЧСР продолжало, однако, настаивать на том, что поведение Москвы нарушило принятые международные нормы и потому должна компенсировать причиненный Чехословакии ущерб путем арбитражного разбирательства этого инцидента.

По утверждению чехословацких представителей «дело Ванека» сорвало возобновление переговоров между ЧСР и СССР о взаимном признании де-юре [972]. Убедительные свидетельства о готовности чехословацкого правительства выступить в конце 1931 г. с такой инициативой отсутствуют. (Напротив, вслед за визитом в Москву одного из деятелей правящей коалиции Й. Шебы, на который Бенеш ссылался как на доказательство намерения Града приступить к нормализации политических отношений с СССР, в интервью «Народни листы» министр иностранных дел указал, что сообщения о возможности признания СССР не соответствуют действительности. «Такое категорическое заявление Бенеша за все время наших отношений с ЧСР произнесено впервые, ибо всегда и всюду он высказывался за признание», – указывал тогда полпред, предлагая Крестинскому или Литвинову выступить с аналогичным заявлением в адрес Чехословакии [973]).

1 февраля 1932 г.

Опросом членов Политбюро

43/6. – О Латвии.

Предложить т. Стомонякову подписать договор с латышами на основе предложений т. Крестинского и выехать в Москву, отложив переговоры с эстонцами.

Выписки посланы: т. Крестинскому.

Протокол № 87 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 8.2.1932. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 11. Л. 174.

Во исполнение предыдущего решения Политбюро и.о. наркома Н.Н. Крестинский направил находящемуся в Женеве М.М. Литвинову запрос относительно тактики обсуждения проблемы нейтралитета на переговорах с Латвией о пакте ненападения [974], одновременно сообщив Стомонякову о предложениях на этот счет, внесенных НКИД в Политбюро.

Стомоняков выступил категорически против уступки в тексте ст. 1 пакта о ненападении и 29 января обратился к Крестинскому за разрешением уехать из Риги. По его мнению, это вынудит латвийское правительство в самом ближайшем будущем обратиться в Москву с предложением продолжить переговоры, отказавшись от внесения абзаца о праве досрочной денонсации пакта в ст. 1 и других своих требований. Позиция Стомонякова не нашла поддержки у Крестинского, который 31 января обратился к высшему арбитру. В записке Сталину и.о. наркома указывал, что первоначальная директива о завершении переговоров с Латвией в возможно более краткий срок должна остаться в силе: «Мне кажется, что тов. Стомоняков не прав, рассчитывая на то, что латыши уступят нам по первому пункту, если мы прекратим сейчас переговоры в Риге. Я думаю, что наоборот, латыши будут выжидать развития наших переговоров с другими… и не торопиться с инициативой возобновления переговоров» [975].

В Москве учитывали, что выработанный в Риге Б.С. Стомоняковым текст договора и в таком виде имел значительные преимущества по сравнению с подписанным 21 января пактом с Финляндией. Позднее сам Стомоняков не раз отмечал, например, большое политическое значение одной из формулировок советско-латвийского договора, на которую особенно нападала польская пресса [976]. В нем предусматривалось запрещение договаривающимся сторонам участвовать в соглашениях, которые явно враждебны или противоречат формально или по существу данному договору. Следовательно, для определения того или иного соглашения как противоречащего данному пакту было достаточно одного из вышеуказанных условий, а не всех одновременно [977]. (Близкая по содержанию более краткая формула имелась в Договоре о ненападении и о мирном улажении конфликтов, подписанном 4 мая 1932 г. с Эстонией, тогда как согласно пакту с Финляндией: стороны обязывались не участвовать «в соглашениях или конвенциях, явно враждебных и противоречащих формально или по существу» этому договору [978]. Тем самым, такие действия третьей стороны или сторон, как блокада или экономический бойкот СССР, хотя и могли быть в принципе истолкованы как явно враждебные, однако не могли быть определены как акции, в которых было запрещено участвовать другой договаривающейся стороне, ибо они формально или по существу не противоречили договору, не содержавшему понятия экономической агрессии).