Федор Степун - Сочинения

Так мало-помалу обрастали советские служащие обличьем «товари­щей», причем настолько не только внешне, насколько стиль жизни есть всегда уже и её сущность. Но, стилистически превращаясь в «товарища», советский служащий оставался всё же непримиримым врагом той власти, которой жизнь заставила его поклониться в ноги.

Эта вражда советского служащего к коммунистическому владычеству нашла себе, быть может, самое острое выражение в тех теориях, что были выработаны русской интеллигенцией для оправдания своей Каноссы [156] для оправдания своей Каноссы — имеется в виду признание интеллигенцией владычества большевистской власти. Каносса — название крепости в Северной Италии, получившее символическое значение признания над собой власти противника. 28 января 1077 г. в Каноссе состоялось публичное покаяние германского кмператора Генриха IV перед римским папой — Григорием VII. .

Когда сломился «бойкот» и антисоветские элементы в массе своей пошли к большевикам, прежде всего, конечно, по безвыходности своего по­ложения, они прикрывали эту сдачу своих позиций, с одной стороны, тео­рией необходимости спасения того, что было создано в России не большеви­ками и должно остаться и после них, а с другой — теорией внутренней борьбы через завладение аппаратами управления. Так под слоем «товарища» рядовой советский служащий, словно штатскую жилетку под форменным френчем, всегда таил и изредка незаметно поглаживал в своей душе сакра­ментальный слой «заговорщика».

Все те, кто бывал в ранний период большевизма по каким-нибудь важ­ным делам в советских учреждениях, очень хорошо, конечно, знают то, о чём я говорю.

Во всякое учреждение входили все мы, как в психоаналитический ин­ститут. Первым шагом, от которого зависело всё, была правильность социо­логического диагноза, прозрение заговорщической жилетки под коммунис­тическим френчем.

Помню, как я однажды приехал из деревни в один из комиссариатов по очень важному делу, от которого зависела участь многих близких мне людей.

С полчаса ходил я, пользуясь всеобщей толчеей, по анфиладам минис­терских комнат, всматриваясь в обличья «товарищей» и стремясь глазом прощупать «жилетку»,

Дело было дрянь, и я совсем уже собрался было уходить, чтобы где-ни­будь на стороне поискать броду, как вдруг мне бросились в глаза на одном из френчей плотные золотые пуговицы, украшенные колонками судейского ведомства. Старинный, доброкачественный вид этих пуговиц сразу же вну­шил мне какое-то повышенное доверие к их собственнику. Дождавшись, пока он освободился, я подошел к нему со своим «деликатным» делом. Он явно неприязненно осмотрел мою солдатски-товарищескую наружность, но сочувственно остановил взор на камне моего кольца. Между нами быстро и таинственно проскользнула немая тень какого-то пароля, и дело моё неожи­данно приобрело благоприятный оборот.

Этот феномен непроизносимого пароля наблюдался мною в первое время большевизма во всех учреждениях, вплоть до военных комиссий и ок­ружных штабов. Только он и делал для всех некоммунистов возможной жизнь в коммунистической России. Хотя в этом пользовании немым паро­лем и не было ничего нравственно недопустимого, в нём всё же было нечто стыдное (ведь и на фронте всегда бывало стыдно идти, согнувшись, по окопу). Согнувшись же, так или иначе, мы все под большевиками ходили.

В разрешении называть себя «товарищем» со стороны настоящих ком­мунистов, в каком-то внутреннем подмигивании всякому псевдотовари­щу — «брось, видна птица по полету», в хлопотах о сохранении своего пос­леднего имущества и своей, как-никак, единственной жизни, во всём этом постоянно чувствовалась стыдная кривая согнувшейся перед стихией жизни спины. Лицемерия во всём этом вначале не было, но некоторая привычка к лицедейству перед жизнью и самим собой все же, конечно, слагалась.

Но так нравственно благополучно дело обстояло только первое время, пока революция была стихией, пока русский человек спасал всего только свою голую жизнь, пока он отчётливо внутренне знал, где его правда и на чём он сам, в конце концов, твёрдо стоит;

Чем дальше развивалась революция; тем глубже закрадывалась нравст­венная порча в душу русского человека и прежде всего советского служаще­го. К моменту начала деникинского наступления в целом ряде людей чувст­вовалось уже не только наличие двух лиц, но и лицо двуличия, т.е. полная невозможность разобраться — какое же из своих лиц, «товарищеское» или «заговорщическое», они действительно ощущают своим.

К этому времени большое количество советских служащих было уже до некоторой степени устроено большевиками и потому ощущало какую-то не­уверенность в своих предощущениях деникинского прихода. Подмосковные крестьяне также чувствовали надвое: они определенно хотели поражения большевиков, но, несмотря на это желание, они всё же побаивались победы генерала Деникина. С кем они и за кого - они не знали, да и знать не могли. Но сильнее и страшнее всего это жуткое двуличие чувствовалось в те дни в рядах кадровых военспецов Красной армии.

В самый разгар деникинского продвижения, когда по обывательской Москве ходили слухи, что уже заняты Рязань и Кашира, мы сидели как-то с женою в гостях у старорежимного офицера.

В прекрасной реквизированной квартире было тепло и уютно. На столе красовался громадный пирог, коньяк и ликеры. На окне чутким часовым сидел чисто вымытый расчесанный пудель. Кроме нас хлебосольные хозяе­ва пригласили ещё несколько человек гостей. Среди них несколько красных военспецов. Это была моя первая и единственная встреча с перелицевав­шимся русским офицерством. Впечатление от неё у меня осталось, несмотря на густую именинную идиллию, крайне] жуткое.

Вывернутая наружу красная генеральская подкладка была у всех при­сутствующих явно подбита траурным крепом. Это «исчерна-красное» все друг в друге чувствовали, но, несмотря на объединявшую всех старую дружбу, все всё же друг от друга скрывали, (и не только потому, как мне показа­лось, что все друг друга стыдились, но и потому, что никто не был безуслов­но уверен в другом.

Разговор шел, конечно, о Деникине и его наступлении. Одним из при­сутствующих развивалась очень «заумная» теория о возможности захвата Москвы Мамонтовым на том основании, что он одновременно казак и регу­лярный кавалерист. Казачество, доказывал оратор, стихия «свободы»; кава­лерия — принцип «закона». Соединение же свободы с законом и есть выс­шая мысль военного искусства России и русского, антипрусского понима­ния воинской дисциплины. Запомнившийся мне Хомяков от кавалерии говорил о наступлении Мамонтова, как будто бы речь шла о войне англичан с бурами. Слушали и возражали красные «спецы» внешне в том же объектив­но-стратегическом стиле, но по глазам и за глазами у всех бегали какие-то странные, огненно-лихорадочные вопросы, в которых перекликалось и перемигивалось всё: лютая ненависть к большевикам с острою завистью к успе­хам наступающих добровольцев; желание победы своей, оставшейся в Рос­сии офицерской группе над офицерами Деникина с явным отвращением к мысли, что победа своей группы будет и победой совсем не своей Красной армии; боязнь развязки, с твёрдой верою — ничего не будет, что ни говори, наступают свои.