Федор Степун - Сочинения

Внешне это оборотничество казалось особенно страшным на адмкнистративных низах, и притом тем страшнее, чем удаленнее от центра; но внутренне оно было, быть может, ещё много страшнее в центре, в мирной обстановке ловкаческого циркулирования безликих, двуликих и двуличных субъектов в бесконечных управлениях, комиссиях, подкомиссиях, заседани­ях и совещаниях.

Одновременно со свершавшимся укреплением революции в жизни и большевиков в революции во все административные центры все гуще и гуще стали проникать и всё плотнее и плотнее вживаться в них те самые ин­теллигенты и обыватели, которые изначально, никак не принимая большеви­ков, шли к ним только по нужде и со скрежетом зубовным. В засасывающем, разлагающем этом процессе защитное, трагическое двоеличие первого периода мало-помалу начинало превращаться в агрессивное двуличие, в гнусность совершенно откровенного оппортунизма. Люди, которые в начале большевицкого господства еще прощупывали пуговицы своей «заговорщи­ческой» жилетки, как крест на шее, прохаживались накануне «нэпа» по не­давно еще грозным и противным учреждениям уже совершенно откровен­но — расстегнув казенные френчи на все пуговицы и отнюдь не скрывая своей инородной подоплеки. Аналогичный процесс происходил одновре­менно в коммунистических рядах. К тому времени, как антисоветская ин­теллигенция в советских учреждениях начала ходить нараспашку, некото­рые коммунисты начали напяливать интеллигентские заговорщические жи­летки на свои коммунистические френчи. Уходя все глубже и глубже в быт и не справляясь с его революционизацией, революция сама все больше и больше обрастала бытовым жирком. На почве одновременного оскудения как революционного, так и контрреволюционного идеализма с каждым днем всё быстрее развивается отвратительный процесс лицемерного «перепуска» революции в контрреволюцию и обратно. Возврат к старым формам эконо­мической жизни, названный новой экономической политикой, был, в конце концов, не чем иным, как радикальным и декларативным закреплением этого «перепуска».

В провозглашении «нэпа» в последний раз с громадною силою сказалась основная стилистическая черта ленинизма — какое-то исступление и юрод­ство лукавого упростительства. Ну кто бы додуматься мог прекратить мелькание красно-черной чресполосицы донэповского периода путем до ге­ниальности смелого утверждения, что красное и есть черное, что старая эко­номическая политика и есть политика новая, что контрреволюционное уст­ремление есть одновременно сверхреволюционное наступление революции. В «нэпе» оборотнически-провокаторская стихия революции достигает свое­го кульминационного пункта. Если это сознается далеко не всеми, да и теми, кем сознается, ощущается далеко не всегда, то причина этому исключитель­но в прозаичности «нэпа» как территории реализации оборотнических энер­гий болыпевицкой России.

Оно конечно: чёрт с рогами и копытами гораздо виднее чёрта в пиджаке и без всяких атрибутов потустороннего мира; но зато всякий неприметный черт много страшнее всякого очевидного.

После «нэпа» оборотничество приобретает совершенно новый характер. В нём не остается ничего ни от трагического двоеличия, ни от химерическо­го двуличия, ни от фантастической утраты всякого лица. Из явления траги­ческой глубины оно превращается в явление утомлённой поверхности, в прибрежную рябь отбушевавшего океана, в переливчатую дружбу «кула­ков» и советов, в откровенное обменивание деревенскими священниками живоцерковных настроений на земельные прирезы, в постепенный переход совхозов на хозяйственный расчет, в нарядные театральные туалеты оголен­ных жен совспецких френчей, в скрипичные [157] Среди пьес наркома просвещения А.В.Луначарского, сразу после победы большевиков вошедших в репертуар советских театров, можно назвать: «Фауст и Город» (1918), «Оливер Кромвель» (1920), «Канцлер и слесарь» (1922) и др. ключи писательских спин в цензурных заведениях, в пьесы Луначарского чуть ли не на всех сценах Москвы и т.д. и т.д., вплоть до взимаемых ныне красных процентов с чер­ных доходов игорных домов. И все это под праздный гром советских пере­довиц о посрамлении буржуазной культуры и насаждении пролетарской мо­рали.

Дальше идти некуда: во всем этом колесо лицемерного оборотничества мелькает уже с такою мерною ровностью и быстротой, что минутами кажет­ся, будто оно остановилось, стоит.

Но это, конечно, только кажется.

Надеюсь, что я не буду непонят. Выдвигая во главу угла жуткое явление «оборотничества» и утверждая рождённого революцией и воспитанного большевизмом оборотня как основного врага демократии, я бесконечно далек, конечно, от огульного обвинения всей оставшейся в России интелли­генции и всех пошедших на службу к большевикам людей в заражённости этим явлением. Доказывать это мне не приходится; ведь уже в прошлом своем очерке я защищал служилое сословие совработников и совспецов с решительностью, подавшей повод к определению меня как «ультрафиолето­вого» сменовеховца [158] Очень рекомендую г-ну Арцыбашеву, интересующемуся явлением социаль­ной «ультрафиолетовости», имеющим, к слову сказать, много общего с тем, что я на­зываю оборотничеством, как можно внимательнее отнестись к этому моему 4-му очерку «Мысли о России». Уверен, что если он подойдет к нему с теми же приемами критики, с какими подошел к 3-му (о сущности их я говорить не буду, так как опи­сывать их скучно, а называть стыдно), то он без труда откроет во мне кроме «ульт­рафиолетового сменовеховца» еще и ультрафиолетового черносотенца. Как такое от­крытие повлияет на г-на Арцыбашева, мне сказать трудно. Скорее всего оно только укрепит в нем представление обо мне как о весьма двусмысленном существе; ведь всякое интуитивное познание таит в себе черты автопортретности. Быть может, одна­ко, возможен и обратный эффект — уяснение себе г-ном Арцыбашевым, что «мето­ды» его анализа неприменимы ко мне и что он нелепо промахнулся в своем опреде­лении этической сущности моей писательской физиономии. Высказывая такое опти­мистическое предположение, я, конечно, не рассчитываю ни на ум, ни на совесть г-­на Арцыбашева, а только на его талант. Всякий настоящий талант, как бы он ни был духовно мелкотравчат, всегда обладает некоторою степенью зоркости. .

Выделение какого-нибудь одного явления из ряда других совсем не оз­начает отрицания всех, кроме выделенного.

Если бы я не верил, что русские люди (и прежде всего, конечно, не «вид­ные эмигранты», а еще невидные люди советской глуши) таят в себе и как-то защищают свои подлинные лица как отсветы единого лика России, я бы не надеялся на грядущую победу демократии над рабствующим и порабоща­ющим химеризмом советского оборотничества. Победа эта, думается, при­дет, однако, не скоро. Основной психологической предпосылке демократиз­ма — ощущению свободы как права на неприкосновенность своего лица и долга уважения такого же лица в каждом другом человека, после всего того, что пережито Россией, будет очень, конечно, трудно пробиться к свету и власти. Оборотничество ещё держится очень крепко. Самою страшною для демократии его цитаделью является всё нарастающее сближение между обоими полюсами русской политической жизни — между вечерней зарей чернеющего коммунизма и стремящейся к красному восходу монархической ночью. Это оборотническое сближение — больше чем голый факт. Всё чаще встречаемся мы с его отражением в теоретических построениях тех идеоло­гов антидемократизма, что представляют собою осознание всех противодемократических энергий русской жизни и потому, быть может, наиболее вли­ятельных врагов демократии.