Федор Степун - Сочинения

Спустя несколько месяцев после описанных выступлений я приехал в Москву и задумал напечатать свей доклад. Литературных связей у меня не было, к редакциям я относился со священным трепетом. Но вот через това­рища по университету я познакомился с его дядюшкой, редактором «Скор­пиона» и «Весов» Сергеем Александровичем Поляковым. В назначенный час я снёс в «Метрополь» свою рукопись; в назначенный же пришел за от­ветом. О напечатании в либеральной прессе, как мне того хотелось, не могло быть и речи. Для «Весов» рукопись была слишком «политична». Сергей Александрович любезно предлагал устроить её в «Новом времени».

Так печально кончилась моя первая попытка литературного выступле­ния по вопросу об идеологических основах революции.

Быть может, годы войны были единственной эпохой русской жизни, в продолжение которой старая тяжба между революционно-демократически­ми и религиозно-национальными энергиями была если и не глубинно осиле­на, то всё же в значительной степени сведена на нет. Причина этого явления, как всюду и всегда, «недоступная для человеческого ума совокупность при­чин». Но недоступность — недоступностью, а доступность — доступнос­тью. В порядке же последней совершенно очевидно, что главная причина со­стоявшегося примирения была демократизация нашей религиозно-нацио­нальной мысли, её внутренний разрыв с идеологией и пафосом монархизма. Разрыв этот был обусловлен двумя обстоятельствам: во-первых, тем, что, воюя в союзе с Антантой против центральных монархий, Россия — и преж­де всего, конечно, в лице шовинистически настроенных национально-рели­гиозных кругов — естественно не могла, в противоположность явно демо­кратической идеологии своих союзников, поддерживать сакраментально-мо­нархическое миросозерцание Бетмана-Гольвега, а во-вторых, потому, что с первых же месяцев войны выяснилось полное бессилие нашей монархии за­щищать национальное дело России и в связи с этим необходимость широко­го участия демократической общественности в организации военной побе­ды. Так на двух разных, но внутренно между собою связанных путях, слага­лась для национально-религиозной русской мысли необходимость демокра­тической ориентации.

Так как теперь многое, к сожалению, слишком многое изменилось, то мне кажется очень важным напомнить, что столь модные ныне и находящие широкий отклик в наших религиозно-философских и национально-монархи­ческих кругах мысли: о правде неравенства и лжи уравнительства, о меоничности демократизма [161] «о меоничности демократюма» — Ме оп (меон) — греч. термин, означающий небытие как небытие наличного; ouk on (укон) — небытие в смысле небытия сущего. Это различение имеет долгую историю, начавшуюся с первых веков Средневековья. Шеллинг проводит его в своей положительной философии. Постоянный оппонент Степуна В.Ф.Эрн упрекал в меоничности сам принцип западноевропейской жизни: «Ratio в своем последовательном завоевании европейской мысли приводит таким образом к пышному, яркому расцвету универсального меонизма. Этот расцветший в Беркли и Юме меонизм принципиально и окончательно закрепляется в трансцендентализме Канта» (Эрн В.Ф. Нечто о Логосе, русской философии и научности // Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991. С. 77—78). Опубликовано в 1910 г, затем в сборнике «Борьба за Логос». М.: Путь, 1911). По Эрну, меонизм западной философии означает утрату западной мыслью связи с бытием, переход к небытию. Франк отметил «националистическую пристрастность мысли Эрна о сплошной "меоничности" новой западной философии» (Франк С.Л. Еще о национализме в философии. Ответ на ответ В.Ф.Эрна // Франк СЛ. Русское мировоззрение. СПб., 1996. С. 118). Опубликовано в «Русской мысли». 1910, № XI. и тлетворности рационалистического прогресса, о про­тивоположности трагического смысла культуры и оптимического парла­ментского красноречия, — проповедовались и перепевались в 1914 году не столько в России, сколько во враждебном нам лагере, в Германии. Приступив после писаний софианцев, евразийцев и всех прочих демо-кратоборцев и социалистоедов «числом поболее, ценою подешевле» [162] Слова Чацкого (Грибоедов А.С. «Горе от ума». Действ. I. Явл. 7). к чте­нию «Аполитических размышлений» Томаса Манна [163] Сам Томас Манн уже к концу своего творческого пути в «Очерке моей жизни» следующим образом оценивал свои «Размышления аполитичного»: «"Размышления" были изданы в 1918 году, в самый внешне неблагоприятный и, более того, невозможный момент крушения и революции. В действительности же то был надлежащий момент: все духовные бедствия и задачи, выпавшие теперь на долю немецкого бюргерства, я <...> выстрадал и выразил, и эта книга многим помогла не только, думается мне, быть стойкими, даже если значение свое и ценность для истории духовного развития она прежде всего сохранит как арьергардный бой романтического бюргерства с "новым"» (Манн Т. Собр. соч.: В 10-ти т. М., 1960. Т. 9. С. 127). (очень типичной для своего времени книги, имеющей много точек соприкосновения с «Гением Воина» М.Шелера), я был поражен, до чего начатые в 1914 г. и законченные к началу 1918 г. записи этого тонкого, умного и глубоко консервативного немца (перекочевавшего, как известно, в последнее время в лагерь демокра­тии) совпадают со всем тем, что высказывается сейчас нашими ненавистни­ками демократии и социализма.

Полемизируя против «радикалов, правопровозвестников и доктринеров революционизма», против адвокатов, журналистов и цивилизаторов, против «подлости справедливости» и «любострастия всепрощения и всепонима-ния», против «гуманистического интернационала» и «цивилизаторского им­периализма мировой демократии», против «интеллектуализирования, ради­кализирования, политизирования и всяческого иного, только постыдно уродливыми иностранными словами сказуемого разнемечивания Герма­нии», — Томас Манн с большим блеском и глубокою убежденностью защи­щает — «культуру, души, свободу и искусство» против «цивилизации, обще­ства, голосования и литературы».

Сочувственно цитируя Вагнера, которому «политический человек про­тивен», Фонтанэ, для которого всякий «парламентаризм — заморский хлам», и аристократические положения Шопенгауэра, что в каждом праве, способном властвовать, неизбежны примеси прирожденного права на произ­вол и власть, Томас Манн, в конце концов, отстреливается от своих врагов с совершенно тех же позиций аристократического консерватизма, с которых близкая ему, но более действенная русская мысль нападает ныне на своих политических врагов. Как и она, он утверждает, что человек, «благоговею­щий перед духом», не может верить в прогресс и должен крайне скептичес­ки относиться ко всем партиям, утверждающим его неизбежность.