Лев Гумилев - PASSIONARIUM. Теория пассионарности и этногенеза (сборник)

Но если так, то и тут мы можем и должны выделить несколько культурных и вместе с тем общественно-политических периодов, каждый из которых равновелик итальянскому Возрождению. Повторяю, равновеликость утверждается только по значимости для современников, а отнюдь не по сходству характера явлений.

Сами древние римляне отнюдь не рассматривали республику II–I вв. до н. э. как сложившуюся политическую форму. С убийства Тиберия Гракха в 133 г. до н. э. до гибели Антония в 30 г. до н. э. Рим не знал покоя. Гражданские войны так обескровили римский сенат и народ, что уцелевшие были рады любой твердой власти.

«Золотая посредственность», провозглашенная Октавианом Августом, явилась лозунгом политической стабилизации, укрепления военной мощи и обращения к прошлому за поучительными примерами. Продержалась эта система мировоззрения до смерти Марка Аврелия, т. е. около 200 лет. Если рассматривать деятельность Хань Юя и других конфуцианцев как «Возрождение» в Китае, то Плиния, Тита Ливия и Светония правильно и последовательно охарактеризовать как «Возрождение древности» в самом Риме. Ведь мы так условились о термине.

Второй период – бурное завоевание Рима азиатскими культурами. Начиная с III в. здесь правили умами закрытая покрывалом Изида, Трижды величайший Гермес, Матерь богов – Кибела, очаровательница Астарта, и, наконец, всех победил солдатский бог Митра – непобедимое Солнце. От Аврелиана до Юлиана Апостата митраизм был государственной религией и официальным мировоззрением Римской империи. Этот переворот в культуре был куда значительнее гуманизма и даже Реформации. Ведь итальянцы и немцы в XVI в. остались добрыми христианами, изменив только эстетические и политические представления, да и то не радикально.

Но еще более грандиозным был третий сдвиг, охвативший все Средиземноморье в I–IV вв. н. э. Обычно его принято связывать с распространением христианства, но при этом упускается из виду, что христианство было лишь одной струей потока новых идей, захлестнувших Римскую империю. Одновременно с христианами проповедовали гностики египетские – Валентин и Василид, проклявшие Материю, сирийские – Сатурнин и Мани, уравнявшие стихии Добра и Зла, офиты, почитавшие подателя мудрости Змея – противника злого демиурга Яхве, маркиониты, отрицавшие святость Ветхого Завета, оригенисты, настаивавшие на его символическом толковании, и, наконец, гностики, провозгласившие высший монизм – полноту всего сущего – Божественную Плерому. Ближе всех прочих к христианской теодицее Василия Великого и Григория Богослова и дальше всего от античного платонизма оказались неоплатоники, несмотря на то что они присвоили имя Платона для названия своего оригинального учения. Н. И. Конрад тонко отмечает, что «революция умов началась и развернулась на римском Востоке, но она захватила и греко-латинскую часть „римского круга земель”, в котором шел свой кризис старого сложившегося мировоззрения» [132, с. 455].

Это справедливо, но тогда эта стихия для истории культуры Европы не может рассматриваться как переходный период. В самом деле, какое отношение имело христианство или манихейство к рационалистическим рассуждениям Сенеки, кровавым мистериям Аврелиана в митреумах или оргиастическим развлечениям Гелиогабала? Новая творческая струя мировоззрения равно отвергла и то и другое. Она смела обветшавшую античную мысль, а не продолжила ее. Иными словами, тут не «переходный период», а обрыв старой традиции и создание новой.

Христианская и манихейская церкви проявили неуживчивость, удивившую современников, но логически вытекавшую из ощущения полного разрыва с античным прошлым. Даже когда император Константин решил сдать все позиции язычества, перед христианской общиной встала только одна дилемма: допустить ли владыку мира к себе в чине диакона, чтобы он имел право голоса в церковных делах, или оставить его мирянином, чего требовал карфагенянин Донат, говоря: «Какое дело императору до церкви?» И на этом фоне уже в V в., когда империю рвали на куски варвары, жил, творил и действовал Блаженный Августин, сначала манихей, потом христианин, талантливый писатель и великий спорщик. Необходимо заметить, что главные идеи Августина явились предвозвестием не католической, а еретической мысли. Тезис о предопределении, фактически аннулировавший католическую догму о свободной воле человека, перекладывал всю ответственность за безобразия, происходящие в мире, на Создателя. Этот тезис Августина был использован и развит Жаном Кальвином тысячу лет спустя, но в Средние века не котировался.

В отличие от Данте, который не оспаривал бытовавших в его время идей, но был весьма недоволен своими современниками, Августин всю силу своего таланта истратил на полемику и с воззрениями бывших единомышленников – манихеев, и с гуманной концепцией британского монаха Пелагия. Пелагий проповедовал, что греховность человека есть результат его дурных поступков и, следовательно, добрый язычник лучше злого христианина. Августин выдвинул тезис о первородном грехе, а тем самым объявил неполноценными всех язычников и обосновал теоретически религиозную нетерпимость. В ближайшие пять веков эта идея не получала распространения, тогда как стихи Данте были признаны непревзойденными еще при жизни поэта и принесли ему заслуженную славу. Нет, ни по исторической роли, ни по резонансу, ни по личным качествам Августин и Данте Алигьери несхожи, а еще более несхожи периоды, в которые они жили и творили. И уж если кто похож на Данте, это великий поэт и обличитель безобразий Иоанн Златоуст. Но если принять эту поправку, то и дальнейшие рассуждения будут иными. Этот новый путь представляется более плодотворным, хотя, впрочем, будет восприниматься несколько неожиданно.

Вспомним, что описанное нами направление, которое можно назвать раннехристианским, или – условно – византийским (отнюдь не в политическом, а только в «культурном» смысле слова»), в светской истории зафиксировано лишь в середине II в., т. е. на 150 лет позже, чем в истории церкви. Именно тогда состоялся знаменитый диспут между римскими философами и христианским апологетом Юстином, который, выиграв спор, заплатил за победу мученической смертью. Если начать отсчет от этой даты, удобной потому, что она не вызывает сомнений и споров, то окажется, что новое направление мысли к концу IV в. (после отступничества Юлиана) распространилось не только по всей территории Римской империи, но и за ее пределами. Оно дало отростки: западный – в Ирландии, южный – в Эфиопии, восточный – в Средней Азии, северный – в России, вернее, у готов Приднепровья.

Не связанные политически с главным стволом культуры – Византийской империей в собственном смысле слова, периферийные христианские культуры сами ощущали себя как целостность, так же, как уже описанный Иран, как греко-римский мир и впоследствии западноевропейский Chretienté, несмотря на то что в заевфратской Азии господствовало несторианство, а в Сирии, Армении и Африке – монофизитство.