Владимир Войтинский - 1917-й - Год побед и поражений

Наряду с этим уже с первого дня революции можно было слышать в солдатской толпе: "Теперь мы -- сила!" Но эти слова на первых порах произносились полушепотом, с недоумением, почти как вопрос -- так говорят люди, не знающие, грезят ли они во сне или бодрствуют. 4-го в Комитет явилась толпа солдат. Они жаловались на своих офицеров, требовали немедленного их смещения. Стоявший во главе их молодой прапорщик в резкой форме выражал эти требования, настойчиво повторяя, что солдаты теперь терпеть не намерены, так как теперь они сила.

-- Мы -- сила! -- поддерживали его солдаты.

Церетели как председатель Комитета вышел к ним.

-- Вы сила, -- объяснял он им, -- поскольку вы выполняете

волю народа. Но в тот момент, когда вы вздумаете свои желания

ставить выше его воли, вы превратитесь в ничтожную кучку бун

товщиков. Вы сила, поскольку через нас, через местную револю

ционную гражданскую власть, вы приобщаетесь ко всенародной

революции. Но ничего не останется от вашей силы, если вы взду

маете ссылаться на нее в подкрепление своих требований.

Речь Церетели произвела на солдат огромное впечатление. Они слушали его с выражением умиления и, когда он кончил, принялись уверять, что никогда и не думали требовать чего бы то ни было, что Комитет для них -- все равно как Бог в небе. И они ушли, просветленные, успокоенные.

Но как раз в это время пришла телефонограмма из Александровского: местная воинская команда требует освобождения уголовных каторжан и отказывается нести охрану тюрьмы. Команду кое-как успокоили. А во избежание осложнений Комитет послал Временному правительству телеграмму о необходимости ознаменовать торжество революции актом милости по отношению к лицам, впавшим в уголовные преступления при царизме.

Приходили в Комитет офицеры. Они говорили о своем желании работать в контакте с нами -- и в этом видели залог сохранения и укрепления армии. На эксцессы со стороны солдатской массы никто не жаловался. Но офицеры отмечали, что дисциплина пошатнулась, казарменная жизнь выбилась из колеи. Предлагали в воскресенье, 5 марта, устроить на Тихвинской площади парад всем частям гарнизона, объяснив солдатам, что этим заканчивается революция и возобновляется нормальное течение строевых и всяких иных занятий. Командующий войсками округа поддерживал этот план.

Устроили парад. Выдался морозный ясный денек с безоблачным небом. Шкинский верхом, окруженный штабными, принимал парад. Невдалеке от него расположился Комитет общественных организаций. Церетели от лица Комитета обратился к выстроенным на площади войскам с речью, призывая солдат защищать свободу, соблюдать дисциплину и относиться с полным доверием к командному составу.

-- Во главе армии, -- говорил Церетели, -- отныне будут стоять офицеры и генералы, которым доверяет революционная власть. Если ген. Шкинский командует войсками округа, то потому, что мы доверяем ему. Если ген. Шкинский утратит наше доверие, мы поручим командование другому лицу. Но мы будем требовать от революционной армии полного подчинения тем, кого мы поставили во главе ее.

Эта речь вызвала большое неудовольствие ген. Шкинского, и он тут же заявил членам Комитета, что Церетели "бунтует солдат вместо того, чтобы их успокаивать". Но еще большее неудовольствие генерала вызвало окончание парада. Воинские части одна за другой проходили "церемониальным маршем" мимо командующего округом. Отсалютовав генералу, офицеры присоединялись к его свите. Но один полковник, с грудью, увешанной георгиевскими крестами, отдав честь командующему, прошел мимо него, приблизился к Комитету и, опустив шашку, почтительно остановился в двух шагах от Церетели. Солдаты поняли эту демонстрацию и ответили на нее радостным "ура".

Число офицеров вокруг нас становилось все больше. О Шкинс-ком как будто забыли.

А вечером тот же полковник и с ним полдесятка других офицеров, из числа занимавших ответственные должности в командовании округа, явились в Комитет и предложили президиуму, во избежание нежелательных потрясений, сменить Шкинского как человека, не понимающего обстановки и не пользующегося доверием подчиненных, и назначить на его место полковника Фелицына, офицера безупречной боевой репутации и единственного, кто мог бы при настоящих условиях сплотить солдат и офицеров. Полковник Фелицын был тут же, но видно было, что выставление его кандидатуры на пост командующего войсками округа явилось для него неожиданностью. Он держался скромно, указывал на свою неподготовленность, но подтвердил мнение товарищей, что Шкинский ненадежен.

Было решено Шкинского устранить и на его место временно, впредь до подтверждения из Петрограда, назначить Фелицына, возбудив перед военным министром ходатайство о производстве его в генералы. Утром 6-го это решение было приведено в исполнение. Шкинский сдал должность без возражений. Авторитет Комитета в глазах солдат после этого необычайно возрос.

Комитет пополнился в это время представителями Совета рабочих депутатов, с одной стороны, и воинских частей, с другой. Собрания Комитета стали более многолюдны, внешний облик их изменился в сторону большего демократизма. Но организация сохранила свой внеклассовый и гражданский (а не военный) характер. И это импонировало солдатам.

Совет рабочих депутатов, который действовал рядом с Комитетом, напротив, мало интересовал солдат: он был в их глазах чем-то вроде рабочего клуба, тогда как в Комитете общественных организаций они видели революционную власть. Между тем Совет в эти дни делал большое дело по организации рабочих, по осуществлению их экономических требований и особенно по проведению в жизнь 8-часового рабочего дня, декретированного Комитетом общественных организаций чуть ли не на первом его заседании. Ни борьбы за власть, ни столкновений, ни даже простых разногласий между Советом и Комитетом не было. Взаимоотношения между обеими организациями сводились к своеобразному разделению функций. Но разделение это было таково, что фокусом политической жизни в Иркутске оставался Комитет.

Долго удерживаться в первоначально намеченных рамках Комитет общественных организаций не мог. 4 марта он ходатайство

вал перед центральной властью об устранении Пильца, а уже 7-го он собственной властью не только устранил генерал-губернатора, но и арестовал его. Одновременно были подвергнуты домашнему аресту губернатор, вице-губернатор, полицмейстер и начальник жандармского управления. Комитет принял эти меры не потому, что названные лица занимались контрреволюционной деятельностью, а потому, что рабочие и в особенности солдаты требовали ареста представителей свергнутой власти; приходилось идти им навстречу, чтобы предотвратить эксцессы. И принятых мер оказалось достаточно -- в городе все вошло в норму, страсти улеглись. Только Пильц все боялся, как бы охрана, приставленная к его дому, не оказалась слишком слаба: его воображению чудилось, будто где-то собирается толпа, готовая линчевать его, и он невыносимо надоедал руководителям Комитета, то и дело прося их по телефону приехать переговорить с солдатами.