Петр Рябов - История русского народа и российского государства. С древнейших времен до начала ХХ века. Том II

Увидев подавление в 1848 году восстания рабочих парижских предместий победившей буржуазией, Герцен разочаровался в капиталистическом Западе и поставил ему горький диагноз: «Мещанство». До Герцена слово «мещанство» понималось как сословная, а после него – как интегральная духовная характеристика: политическое и экономическое господство буржуазии, подмена духовных ценностей коммерческими, стирание и обмельчание личности, наступление «внутреннего варвара», торжество пошлости, заурядности, разрушение (под влиянием буржуазной индустрии) отдельной личности, культуры и солидарности между людьми. Западное мещанство, осознал Герцен, основано на «безусловном самодержавии собственности».

Однако в России, полагал Герцен, сохранилась крестьянская община (с её коллективизмом, самоуправлением и неприятием частной собственности). Она-то и может стать зародышем того общества, к которому стремятся теоретики западного социализма: сочетать западный идеал свободы личности и российское начало общинного коллективизма. В этом Герцен видел надежду и спасение России, способной пройти между Сциллой буржуазного мещанства и Харибдой царского деспотизма, извлекая уроки из ошибок и бедствий Европы. «Прошлое русского народа темно, его настоящее ужасно, но у него есть право на будущее», – полагал Герцен.

Социализм для него призван сочетать личную свободу с социальной справедливостью, политическое освобождение («волю») с экономическим равенством («землёй») и навеки уничтожить власть и эксплуатацию – эти гнусные формы насилия над личностью. Основными особенностями народничества (родоначальником которого был Герцен, а крупнейшими теоретиками в последней трети XIX века: М.А. Бакунин, П.А. Кропоткин, Н. К. Михайловский и П.Л. Лавров) стали: антиэтатизм (то есть отрицание централизованного военно-бюрократического государства и стремление к федерации свободных самоуправляющихся общин), персонализм (апология человеческой личности как высшей ценности), мысль о возможности синтеза в России лучших черт Запада и Востока (западного просвещения, идеалов свободы и восточного коллективизма), решающая роль общины, сочетание требований «земли и воли» и мысль о возможности самоосвобождения народа только через сам же народ (а не сверху, через заговор или захват государства).

К середине XIX века народничество стало доминирующей частью общественного движения в России. В это время России самодержавной и имперской противостояла другая Россия («подпольная Россия», по выражению выдающегося революционера-народника и писателя С.М. Степняка-Кравчинского). Эта другая, «подпольная Россия» имела своё видение желаемого будущего для страны, свою политическую эмиграцию в Европе, свою этику, своё подполье, своих поэтов, писателей, публицистов, философов, художников, социологов, свой язык, свою «субкультуру» и систему ценностей, тысячи своих приверженцев. Жестокий гнёт самодержавия, ссылки и виселицы для непокорных, порождали радикализм ответный, нарастающее сопротивление полицейскому террору; свирепое «действие» власти порождало адекватное решительное «противодействие». Общество было готово к отпору государственному террору.

От «нигилистов» шестидесятых годов XIX века через кружки самообразования и героическое и жертвенное «хождение в народ» 1873–1874 годов (в котором приняли участи до десяти тысяч юношей и девушек из интеллигенции), через анархическую организацию «Земля и Воля» (1876–1879 годов) к героической эпопее партии «Народной Воли» (1879–1884) – такой путь за четверть века прошла «подпольная Россия» в неравной борьбе с самодержавием. От создания кооперативных мастерских, феминистских кружков и кружков самообразования и коммун, от мирной пропаганды среди рабочих и крестьян, под влиянием полицейских репрессий, движение развивалось к террору против царских генералов, провокаторов, губернаторов, жандармов и, наконец, самого царя. Эта эволюция была обусловлена суровыми преследованиями со стороны властей и желанием революционеров отомстить за казнённых товарищей, поразить существующую систему в самое сердце и тем десакрализировать и разрушить её. (Ведь, раз император всевластен, он и в ответе за всё: за полицейский террор, кровавое подавление польского восстания 1863–1864 годов и за то ограбление крестьян, которым обернулось их «освобождение»). Однако пропасть, разделявшая самоотверженную радикальную молодёжь и общинное крестьянство, была ещё слишком велика: герои-револционеры пали, усыпав эту пропасть своими телами в борьбе за освобождение народа и отстаивание человеческого достоинства. Даже казнь народовольцами царя Александра II (1 марта 1881 года) привела не к народному восстанию, а лишь к усилению репрессий.

Следует особо подчеркнуть, что революционный террор 1879–1881 годов носил со стороны революционеров оправданный и вынужденный характер и был не столько средством давления на правительство (хотя язык силы – единственный язык, к которому оно прислушивалось), сколько способом самозащиты свободных людей в тотально несвободной стране. Не случайно, первый террористический акт, совершённый в 1878 году Верой Засулич против генерала Трепова (градоначальника Петербурга), был вызван местью за оскорблённое и униженное человеческое достоинство и безнаказанность генерала (генерал приказал высечь розгами политзаключённого, не снявшего перед ним картуз) и носил символический характер (на суде Засулич заявила, что ей важно было не убить генерала – он был лишь ранен – а выстрелить в него). И общество, в лице суда присяжных, поняло и поддержало отважную и благородную женщину, оправдав её.

«Террор – вещь страшная», – писал Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский вскоре после убийства им жандармского генерала Мезенцева. «Есть только одна вещь более страшная – безропотно сносить насилие». А народоволец Александр Михайлов пояснял: «Когда человеку, желающему говорить, затыкают рот, ему тем самым развязывают руки».

В ситуации полицейских репрессий (виселиц, арестов, высылки без суда; в 1879–1882 годах были казнены 30 революционеров), в условиях молчания основной массы крестьян и невозможности легальной политической работы, террор стал для разночинной интеллигенции последним отчаянным способом отстаивания человеческого достоинства, актом отчаяния. Они сумели подорвать государственную монополию на насилие, оказав сопротивление. Тем не менее, в партии «Народная Воля» лишь несколько десятков человек занимались террором («охотой на царя»), в то время как она насчитывала пять– шесть тысяч сторонников и несколько сотен активистов: триста гимназических, студенческих, офицерских и рабочих кружков, несколько периодических изданий; партия вела пропагандистскую работу в образованном обществе и народе, имела своего агента в полиции и представителей за границей. Неудавшееся в виде одного героического порыва «хождение в народ» (разгромленное в 1874 году полицией при безучастном отношении крестьян), однако, постепенно давало плоды: сотни народников, устроившихся фельдшерами, акушерами, писарями, учителями в деревне, обучали крестьян грамоте, способствовали их самоорганизации (через кооперацию) и росту их кругозора и самосознания. Крестьянская община постепенно пробуждалась от спячки и радикализировалась, чтобы подняться в 1905 году, поколебав основания Петербургской Империи.