Мирослав Крлежа - Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

Говорили, что достаточно одной линии укреплений, а оказалось, что даже трех было мало. Полуостров Ляодун вообще не укрепляли, потому что думали, что враг не сможет стрелять поверх Ляодуна. А оказалось, что японцы могут попадать на расстоянии двенадцати тысяч метров с превосходным результатом! Русский Главный штаб делал одну глупость за другой [341] . Вообще говоря, что значит сегодня современная война европейского уровня? Самые большие дредноуты, если на них смотреть с расстояния пятнадцати километров в бинокль, похожи на туберкулезные палочки в окуляре микроскопа. Кротовая нора, которую роют с двухсотметровой дистанции. Мины и противоминные заграждения — и это всё! А размышляя о тех далеких днях в Порт-Артуре, он припоминает как нечто самое ужасное мотор холодильной установки. Он слышал ночи напролет этот мотор, сопенье которого отдавалось в стену склада. Та-та-та! Та-та-та!

Итак, этот скептик и меланхолик в офицерском звании занимался своим презренным ремеслом и музицировал, пока не стал наконец адмиралом. Во время великой мировой войны он командовал на Балтийском флоте эскадрой, которую потом передал какому-то функционеру, социал-демократу, еще при Керенском. Он потерял всякий интерес к происходящему после того, как в двадцатом году расстреляли его жену, белокурую курляндскую баронессу, и теперь возвысился над миром наших повседневных мелочей.

Это было зимой двадцатого года. В ГПУ (Государственном Политическом управлении, то есть в Государственной полиции) расстреляли его супругу. Москва была засыпана снегом, посередине Петровки была протоптана одна-единственная тропинка между двухметровыми сугробами. Каждый день он приносил в тюрьму горячий суп для своей больной жены. Когда же ему сказали, что завтра он может не приходить, он понял, что это значит, но даже не испытал волнения. Первая мысль была о том, что он может сам съесть суп, пока тот не остыл. Он тут же присел и съел суп, а потом вернулся домой. Сейчас он работает на одном промышленном предприятии. Ему живется неплохо. Он занят музыкой и картинами. Он хочет все забыть.

Оригинальной личностью оказался этот странный адмирал Сергей Михайлович Врубель. Его квартира была похожа на музей восковых фигур. Он жил в двухэтажном деревянном домишке середины девятнадцатого века, из окон которого можно было увидеть в саду белые березы и стволы тополей. В глубине парка виднелась высокая стена из красного неоштукатуренного кирпича. За ней помещалась труба, из которой шел пар. Она все время издавала какое-то пыхтение с равными промежутками времени: та-та-та! та-та-та! (напоминание о Порт-Артуре). Быть может, когда за роялем сидел молодой морской офицер в мундире с золотыми эполетами, при орденах, и исполнял Шопена при свете свечей, разливавшемся по фарфору и полированной мебели, а в помутневших старинных зеркалах отражались силуэты прекрасных дам, и черный бархат и шелка мягко подчеркивали белизну их плеч, — тогда, вероятно, эти комнаты излучали тепло, здесь звучали слова, витали идеи и чувства. Сегодня же здесь стоял затхлый дух непроветриваемого помещения и едва заметный запах плесени, тонким серебристым слоем покрывавшей и дерево, и зеркала, и сукно кресел. И подсвечники, и облезлая тигровая шкура, и светильники в стиле Маккарта, и самовар, и фарфоровая посуда — все напоминало о покойной баронессе. Она была изображена на пленэре стройной дамой с зонтиком в руках — портрет в черной овальной раме, затянутый черным крепом. Рядом с низкой кирпичной небеленой печкой с раскаленной стальной конфоркой, на которой адмирал готовил себе еду, были свалены сырые еловые дрова, топорик для щепы и ручная пила. Везде воняло кошками; и действительно, три старые шелудивые бестии с мяуканьем терлись о ноги адмирала, сгорбленного, почти беззубого, с торчащими прядками седых волос, похожими на паклю. Это были кошки покойной баронессы, которую расстреляло ГПУ.

Я познакомился с адмиралом Сергеем Михайловичем Врубелем в одной компании, где зашел разговор о гравюрах восемнадцатого века, и адмирал пригласил меня зайти к нему, потому что у него есть целая коллекция дивных гравюр восемнадцатого века. И вправду, у него оказались и гравюры восемнадцатого века, и старинное оружие петровских времен, и фарфор, и мебель, но он уверял, что все это — жалкие остатки имущества, когда-то ему принадлежавшего. Коллекция фарфора и серебра, принадлежавшая Врубелю, больше не существует. В девятнадцатом и двадцатом году, вплоть до смерти баронессы, они жили за счет продажи своих старинных вещей, так что оставшееся в шкафах — второсортный товар. Каждое утро он доставал одну из своих прекрасных вещиц и отправлялся с ней на Сухаревку, где приходилось стоять на морозе иногда целый день, а вечером возвращался уже без этой вещицы, с какой-нибудь воблой и коркой заплесневелого хлеба, вырученными за старинное серебро. Так было и в девятнадцатом, и в двадцатом, до самой смерти его несчастной супруги.

— А скажите, за что расстреляли мадам Врубель?

— За что?! Да так, просто по злобе. Ни за что. Ее не за что было расстреливать. Они решили, что она собирается в эмиграцию, вот и расстреляли!

— Но не за это же ее расстреляли?! Людей не расстреливают просто по злобе, Сергей Михайлович!

— Милый мой, вы просто наивный молодой человек! Вы не знаете, что такое ГПУ! Ха-ха! Да они сотни и сотни тысяч расстреляли без всяких причин. Это же люди с извращенной психикой!

— Но вы же сами сказали, что после сообщения о смерти мадам Врубель съели ее горячий суп! Это ведь тоже свидетельство извращенной психики!

— Что вы имеете в виду?

— Разве не было противоестественно, что вы съели суп, предназначенный вашей покойной жене, причем минуту спустя после того, как вам сообщили, что приходить больше не нужно?!

— Да! Это ненормально. Все это было противоестественно. Но все же, лишить человека жизни только за то, что он хотел эмигрировать… простите меня…

— А вы сами не собирались эмигрировать?

— Да! Я тоже хотел эмигрировать. Но после смерти Алисы Петровны я остался здесь. Если бы нам посчастливилось спастись, уехать, мы оба были бы живы и здоровы.

— Так вы думаете, что сейчас вам в эмиграции было бы лучше, чем здесь? Да вы понятия не имеете, как живет эмиграция!

Адмирал Сергей Михайлович проявил особый интерес к тому, как живется в нашей стране эмигрантам — генералам, епископам и высшим чинам, прозябающим в городе Сремски Карловци, и мне пришлось ему подробно рассказать о злоключениях этих несчастных дон Кихотов.

Как некоторым из них приходится содержать корчму, другим — бордель при каком-нибудь пивном баре, или служить в налоговой полиции, или в жандармерии, или воевать в Албании под началом Ахмета бега Зогу [342] , как эмигранты торгуют газетами на улицах и даже становятся полицейскими агентами, каким лишениям они подвергаются буквально ни за что.