Мирослав Крлежа - Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

Бесконечный ряд виселиц, самоубийств, ухода в безумие, в эмиграцию, в безнадежные покушения — и основные лозунги: «Долой самодержавие!» и «Земля крестьянам!», вы их видите на всех памфлетах, листовках, в нелегальной печати и в частной корреспонденции. От «чайковцев» и народовольцев, через Ткачева, Шевырева, Ульянова, Халтурина, до Осинского и программ всех террористических групп семидесятых и восьмидесятых годов [427] . «Долой самодержавие!» и «Земля крестьянам!» — это два основополагающих вопроса, всегда стоявшие в повестке дня русской общественной жизни. Пропагандистские кружки, террористические вылазки, подпольные брошюры, покушения и чудовищные политические процессы долгие тридцать лет стояли на первом плане русской жизни. «Процесс десяти» 1877 года, «Процесс ста девяносто трех» 1878 года, серия покушений 1880–1881 годов, бесконечные процессы над членами группы «Земля и воля», «Процесс четырнадцати» 1884 года, «Процесс Южнороссийского союза рабочих», «Процесс Северного союза русских рабочих», бесконечные процессы в начале профсоюзного движения, экономических забастовок, крестьянских волнений [428] — весь этот материал в Музее Русской Революции производит монументальное впечатление.

От Гоббса, который, будучи контрреволюционным эмигрантом при дворе Карла II, в Париже стал республиканцем [429] , в этом странном революционном музее представлен долгий путь, ведущий к залу Ленина. Сознательный волюнтаризм уже в XVIII веке формулировался целыми группами свободомыслящих личностей, и сколько же поколений погибло на этом тяжком и кровавом пути к светлым перспективам, прежде чем открылась бесконечная череда мертвецов в этих залах Московского клуба? Все эти погибшие отдельные личности означают не более чем светлые точки в мерцании правильных ритмов смертей и рождений, не более чем случайно появившиеся, преходящие субъекты, через которые действуют силы несравненно более мощные, чем отдельные и незначительные индивидуальные проявления. Никто не понял той простой истины, что отдельная личность теряется в коллективе, что смерти целых миллионов людей так же естественны, как смена дня и ночи; так же и тысячи русских людей с каким-то азиатским фатализмом принесли себя в жертву ради победы принципов гуманизма, несомненно, в интересах всего рода человеческого.

Пройдясь по мраморным залам бывшего «Английского клуба» на Тверской и глядя на отражения огней в полированных стеклах музейных витрин, приходишь в состояние тихого умиротворенного молчания, какое обычно царит в храмах и мавзолеях. За музейным стеклом, в запахе окровавленных лохмотьев и потрепанных изданий памфлетов, на старом, молью побитом сукне, среди выцветших фотографий, хранятся бальзамированные свидетельства человеческой жертвенности и героизма. В красные суконные драпировки заключены воспоминания о целых поколениях последних реально существовавших романтиков. Благородные профили ушедших людей, их бледные лица, взгляды — все это живет за стеклышками или в стеклянных коробочках тихой, торжественной жизнью. В глазах посетителей посверкивают отражения огней, а под этими мерцающими стеклами, в наводящей страх мертвой тишине, заключена сама история.

У посетителя захватывает дух. Словно слышится шуршание гигантских крыльев — где-то в пространстве реют идеи. Откуда-то издали, с Кавказа, доносится орлиный клекот. Слава Тебе, Прометеевская вечность!

( 1924–1926)

Кто может писать мемуары, спрашивал Герцен, и сам же себе отвечал: да всякий, потому что никто не обязан их читать. Это чистая правда, разумеется, однако же правда и то, что любой мемуарист, либо, допустим, автор дневника (ибо дневник — тоже форма воспоминаний) рассчитывает на общение с читателем-слушателем, пусть тайно, а то и вовсе неосознанно. Особенно если он их, мемуары и дневники, не просто пишет, но и публикует.

Ну а дальше начинаются конвенции, договорные отношения между сторонами, и мы вступаем в область разграничений, порою тонких, а порой очевидных.

Иной мемуарист, оборачиваясь на событие, видит в нем прежде всего себя, и сама точка обзора настолько искажает перспективу, что фактическую и историческую правду в таком воспоминании искать заведомо бессмысленно. Яркий пример в этом роде — мемуарная проза Владимира Набокова, с оглядкой на которого, как сразу же догадался случайный читатель этого послесловия, оно и озаглавлено. «Колыбель качается над бездной» — первая же фраза «Других берегов» направляет читателя в дали, где правды, где достоверности нет и быть не может.

Но чаще, конечно, поэзия в сочинениях такого жанра довлеет правде, даже если эта правда заведомо неполна и, более того, ограничена своим временем, по прошествии которого — становится неправдой. В этом случае автор, изъясняясь от первого лица и рассказывая о событиях своей жизни, предлагая свои оценки, испытывает давление некоторых — внеличностных — сил и даже растворяется до известной степени в атмосфере минувших лет. Это никакой не изъян зрения, слуха, речи, это тоже конвенция, только другая.

Таков случай Мирослава Крлежи. Положим, и в его дневнике возникают фигуры и ситуации вполне мифические, вроде пылкого ненавистника советской власти, а на самом деле тайного агента ГПУ и провокатора адмирала Сергея Михайловича Врубеля. Да и вообще вся поездка молодого, но известного уже в ту пору хорватского драматурга, поэта, публициста в Советский Союз настолько отдает детективом — нелегальный переход границы, даже нескольких границ, поддельные документы и т. д., — что уже один антураж воспламеняет воображение и подталкивает к беллетристике. И все же «Поездка в Россию» — это прежде всего документ. Даже однофамилец художника — личность вполне характерная, а может, и реальная, только фамилия и звание были другими. Иностранцев, в том числе иностранцев-друзей, власть, как известно, своим неустанным попечением не оставляла. Документ, а также страница биографии — не только и, быть может, не столько персональной, но поколенческой. Меня она, во всяком случае, интересует в этом качестве, и говорить я намерен не о тексте, а по преимуществу о контексте.

Лет 20–25 назад наши «неославянофилы» в ходе малопродуктивных, в общем, споров с «неозападниками» перенесли вдруг огонь с непосредственных оппонентов на сам Запад, на европейскую и американскую интеллигенцию — это она, мол, в основном, повинна во всех бедах русского народа, и культ личности (тогда это так называлось) тоже выпестовала она. Неглупые как будто люди, демократы опять-таки, все должны видеть и понимать, а ведь и духом 17-го года опьяняются, и вождей революции славят. Наверняка тут дело нечистое, заговором попахивает, скорее всего, масонским. Помню, столь неожиданный поворот мысли сильно меня задел, и при мирном в общем-то характере, при всей несклонности к публичной полемике, я не удержался от довольно эмоциональной реплики. В принципе, готов повторить и сегодня: за глад и мор, за нагнетание атмосферы страха, за ГУЛАГ и казни — словом, за собственные преступления и за то, что, как говаривал умный Талейран, хуже преступлений, — за ошибки самим же и отвечать. Запад тут ни при чем.