Себастьян Хаффнер - В тени истории

Тогда то, что для нас сегодня кажется само собой разумеющимся, производило впечатление невероятной ереси. В глазах доброго буржуа 1871 года было чудовищным то, что Коммуна поощряет рабочих создавать профсоюзы, что в городских предприятиях она внедрила производственные советы и — в мастерских по пошиву униформы — поощрила заключение первого в мире тарифного соглашения.

К «ужасам Коммуны» принадлежит то, что она упразднила церковный налог и преподавание религии, провозгласила всеобщее право на бесплатное образование и ввело в школах (по крайней мере на бумаге) политехническое образование.

Вершиной всех ужасов в глазах добропорядочных буржуазных современников были первые пробные шаги в области эмансипации женщин: при Коммуне образовался «Центральный комитет женщин для защиты Парижа и ухода за раненными», и этому женскому комитету Коммуна передала, несмотря на ворчание некоторых из своих собственных офицеров, лазаретное дело и вспомогательные службы воюющих войск. Комиссар по делам рабочих даже стимулировал создание женского профсоюза. И когда в декрете о театрах, который Коммуна приняла на своём последнем пленарном заседании 21 мая, в день вступления версальских правительственных войск, читают: «Театры будут подчинены комиссии по воспитанию. Ей поручается заменить систему руководства театрами дирекцией, основанной на системе кооперативного коллективного труда» — то это скорее похоже на год 1971, нежели на 1871.

День, в который Коммуна сделала шаг от чистого управления городом к государству будущего, можно датировать точно. Это было 19 апреля 1871 года. В этот день она опубликовала прокламацию, в которой требовала муниципальной конституции для всей Франции: «Муниципальная революция, которая началась по инициативе народа 18 марта, открывает новую эру политики, эру экспериментальной, позитивной и научной политики. Она означает конец старого государственного и клерикального мира, мира милитаризма, монополизма и привилегий, благодаря которым пролетариат находится в кабале, а нация подвергается страданиям и катастрофам». Она требовала расширения «абсолютной муниципальной автономии» на все населённые пункты и организации новой французской республики как федеративной республики свободных городов и общин.

К этому времени коммуны в других французских городах, которые были образованы по примеру Парижа, все без исключения были разгромлены, и самой Парижской Коммуне угрожала смертельная опасность. Цели прокламации от 19 апреля не могли быть более достигнуты; её достаточно метко назвали завещанием Коммуны. И это завещание и в настоящее время ещё не исполнено. В отличие от законов о труде, воспитании и секуляризации, изданных умирающей Коммуной, которые были впереди своего времени на полстолетия или даже на целое столетие, а сегодня стали общим достоянием всех демократий, её идея государства как объединения свободных городов и общин и сейчас производит впечатление утопии. Но не является ли как раз эта идея во время, когда основным фактом является урбанизация и чьё основное требование называется «Демократизация», важнейшим заветом Парижской Коммуны?

Консервативный государственный мыслитель и также несомненно внушающий доверие свидетель, Алексис де Токевиль, дал конституционным идеям Парижской Коммуны наиболее убедительный аргумент. Он пишет: «В общине заключается сила свободных народов. Муниципальное самоуправление для свободы — это то, что народная школа для образования: оно приносит её в пределы досягаемости всех, оно делает её для простого человека ощутимой. Без муниципального самоуправления, даже если нация и получит весьма свободную конституцию, она не получит тем самым истинного инстинкта свободы. В такой нации при формальной демократии врождённый деспотизм государственности будет всегда снова проявляться».

Народная школа свободы — это неплохое название для Парижской Коммуны. Это школа, в которой все мы и сегодня можем кое–что выучить. Однако в 19 веке эта школа была разрушена в жестокой гражданской войне. И у этой гражданской войны были последствия, которые простираются вплоть до наших дней.

Армия нападает на столицу

2‑го апреля 1871 года, в Вербное воскресенье, в Париже услыхали гром пушек. Сначала люди подумали, что где–то производится салют. В действительности началась гражданская война. Премьер–министр Тьер ни на мгновение не смирился с поражением 18 марта, когда он со своими министрами и армией вынужден был бежать из Парижа. Важнейший парижский форт, Мон Валерьен, он снова занял уже на следующий день, деморализованные войска были в Версале снова вымуштрованы дисциплине, наскребли новые войска из Нормандии и Бретани, и 1‑го апреля Тьер поведал Национальному Собранию: «Одна из лучших армий, какой когда–либо обладала Франция, вновь создана в Версале. Добрые граждане могут быть спокойны: борьба будет мучительной, но краткой».

У него теперь было всего примерно шестьдесят тысяч человек, и на следующий день им был отдан приказ на их первое испытание: победить внешние посты Коммуны в предместье, три бригады против трёх батальонов, дело беспроигрышное. Всё затем произошло также в соответствии с планом. Три батальона парижской Национальной Гвардии были вытеснены после отчаянной обороны. Париж вскричал — крик более от негодования, чем от страха. Что за наглость! Коммуна вам покажет! Вечером 2 апреля в Париже зазвучали набатные колокола, Национальная Гвардия поспешила к своим местам сбора, и повсюду был слышен призыв: «На Версаль!»

Исполнительная комиссия Коммуны была против марша на Версаль. Однако милицию горожан, Национальную Гвардию было невозможно удержать. После полудня понедельника они направились тремя колоннами общим числом пятьдесят тысяч человек на Версаль.

При этой первой и единственной наступательной акции парижан во время гражданской войны выяснилось, что Национальная Гвардия не была полевой армией. В своих собственных городских кварталах, где они знали каждый камень, среди своих семей и соседей, эта милиция горожан была действительной силой; они доказали это 18 марта. В открытом поле они были толпой растерявшихся людей. Это проявилось теперь при вылазке 3 и 4 апреля.

Ничего не было подготовлено, всё только импровизировалось, работы генерального штаба не было. Национальная Гвардия маршировала на Версаль без провианта, без палаток и материала для бивуаков, без санитаров, даже пушки были оставлены в Париже. Некий хроникёр нашёл, что колонны, маршировавшие посреди улицы, напоминали «более массу весёлых экскурсантов, которая отправляется на пикник, чем на нападающие войско, которое выступает в поход на страшную позицию».