Себастьян Хаффнер - В тени истории

Коммуна была демократической и федералистской, и она была антимилитаристской и антиклерикальной. Социалистической она во всяком случае не была. Коммунары не были коммунистами. Они боролись против монархистов, генералов и «попов». Капиталистов они не трогали. Даже в величайшей нужде они не притронулись к Банку Франции. Энгельс обоснованно писал: «Банк в руках Коммуны — это имело большую ценность, чем десять тысяч заложников». Ей нужно было бы только наложить свои руки на банк, и вся Франция Тьера была бы парализована; а два миллиарда золотых франков в его сейфах — разве не стали бы они грандиозным трофеем для Коммуны? Однако она удовлетворилась тем, что выпросила у банка скромный кредит.

И парижская биржа без помех продолжала функционировать — курсы даже росли, после того, как улеглись первые страхи. Об экспроприации или социализации парижских промышленных предприятий никогда не шла речь. Единственный декрет Коммуны, который можно определить как умеренно социалистический: он предусматривал, что предприятия, чьи собственники сбежали, при условии последующего возмещения должны быть снова открыты в качестве кооперативных предприятий своего персонала. Но это была более экстренная мера для предотвращения безработицы, нежели принципиальный документ.

Таким образом, Коммуна не была прообразом Советского Союза. Но она также и не была совершенной республикой Советов, как это представляется нынешним западным противникам авторитаризма — свободным от власти самоуправлением, в котором любой функционер в любое время мог быть отозван и в котором любая работа совершалась за зарплату рабочего.

Можно, пожалуй, назвать республикой Советов краткий период междувластия с 18 марта до 28 марта: потому что Центральный Комитет Национальной Гвардии, который тогда управлял в Париже вплоть до выборов Коммуны, был же своего рода Советом Солдат. Однако Коммуна ни в коем случае не была Советом Рабочих, а была она именно свободно избранным собранием городских депутатов. Её члены вовсе не могли быть отозваны в любой момент, как утверждает легенда, и содержание, которое они себе установили, хотя и было умеренным — шесть тысяч золотых франков в год — однако оно тем не менее было в четыре раза больше зарплаты квалифицированного рабочего и более чем в десять раз больше жалованья национального гвардейца. Правда, городские депутаты вынужденно были сначала одновременно своими собственными чиновниками управления. Если бы Коммуна просуществовала дольше, то без сомнения она бы всё больше и больше увеличивала корпус своих служащих, потому что переутомление от переработки её членов было ужасным.

Так что только лишь совершенно нормальный демократический, прогрессивный городской парламент? Изначально, да. И если бы Коммуну оставили с миром — весьма возможно, что она и осталась такой и что в настоящее время никто не смог бы про неё более ничего сказать. Парадоксальным образом однако как раз гражданская война позволила Коммуне перерасти саму себя — гражданская война, которая была ей навязана и к которой она не была готова.

Модель государства будущего

Если бы парижане после своего победного восстания 18 марта хотели политической и социальной революции и гражданской войны, то тогда они не выбирали бы Коммуну Парижа, а провозгласили бы революционное правительство Франции. Однако они удовлетворились тем, что консолидировали местное самоуправление, которое они заслужили во время осадной зимы и которое 18 марта они считали завоёванным. Они ведь не преследовали сбежавшее в Версаль правительство и не оспаривали его существования. Это было предложением мира к правительству Тьера — предложением мирного сосуществования.

Почему бы «левое» собрание депутатов города Парижа не могло сосуществовать с «правым» французским Национальным Собранием — точно так, как примерно в наши дни сосуществует социал–демократический обер–бургомистр Мюнхена с премьер–министром Баварии от партии ХСС? С некоторой долей доброй воли оба собрания вполне смогли бы договориться. Всеобщее ликование, с которым приветствовали Коммуну после её провозглашения 28 марта в Париже, не в последнюю очередь было ликованием облегчения от, как казалось, предотвращённой гражданской войны.

Однако гражданская война всё же пришла. «Роялистские заговорщики напали!» — слышен ужасающий возглас в воззвании Коммуны от 2 апреля. «Несмотря на нашу умеренную позицию, они напали : отныне это наш долг — долг избранных населением Парижа — защищать этот великий город от подлых агрессоров. С вашей помощью мы защитим вас». Что затем Коммуна и делала в течение семи недель, до своего падения в аду крови и огня. Но с каждой неделей становилось всё понятнее, что Коммуна обречена на смерть.

Поразительно то, что это знание не парализовало Коммуну, а привело к тому, что она превзошла саму себя. Лишь в гражданской войне развилась конституционная программа для всей Франции и осознанно превратилась из всего лишь городского управления на день в модель государства будущего. В последние безнадёжные недели ей осталось высочайшая честь — оставить собой пример. С лихорадочным рвением она разрабатывала основополагающие реформы, которые взрывали коммунальные рамки и у которых в то же время не было более никаких шансов стать воплощёнными в жизнь. Их целью было лишь установить сигналы для будущего.

«Что можно подумать о правительстве», — писал один из хроникёров Коммуны наполовину с ужасом, наполовину с восхищением, — «которое в такой момент занимается реформой образования… Это величие, это спокойствие, это ослепление в собрании, которое уже видит направленными на себя десять тысяч винтовок — они принадлежат к величайшим редкостям, о каких когда–либо мог поведать историк».

Однако и эти реформы не были социалистическими, они были радикально–демократическими; если угодно — социал–демократическими. По праву недавний историк Коммуны, Генри Лефевр, в своей книге «Восстание во Франции» утверждает: «Большинство мероприятий Коммуны, которые сделали ей славу, были мероприятиями буржуазной демократии». И далее: «Что Коммуна в действительности выработала и на короткое время воплотила в жизнь, это программу, для неполного осуществления которой буржуазной демократии позже потребовалось более тридцати лет: отделение церкви от государства, система бесплатного светского образования для всех, создание профессиональных союзов и производственных советов, защита рабочих и так далее». При этом слова «более тридцати лет» — это преуменьшение. Многое из того, что Парижская Коммуна отлила в форме законов, стало само собой разумеющимся в западных демократиях лишь после Второй мировой войны. Кое–что и сегодня еще является делом далёкого будущего.