Себастьян Хаффнер - В тени истории

Войска правительственного генерала Жозефа Виной в два часа ночи были совершенно бесшумно приведены в движение, без сигналов, без знамён и часовен, и, что должно было оказаться губительным, без провианта. Ведь всё должно было произойти совершенно быстро: войска должны были маршировать столь легко, насколько это возможно, только с оружием и с боеприпасами. Ночь была туманной, колонны молча двигались через спящий Париж, как сквозь вражескую землю. Французская армия пришла в свою столицу как вор в ночи.

Первой целью операции были семьсот пушек, которые были расположены в семнадцати различных местах на севере и на востоке Парижа, из которых лишь на Монмартре, где сейчас стоит церковь Святого Сердца, было сто семьдесят одна штука. После этого следовало еще до рассвета занять общественные здания и штаб–квартиру Национальной гвардии. Когда утром туда явятся её вожди, то военные должны были бы их арестовать.

Все войсковые части планомерно достигли целей своего марша, к шести часам утра все пушки повсюду были в руках военных. Были также уже заняты первые здания и арестованы некоторые ведущие национальные гвардейцы. Только на Монмартре произошёл инцидент: часовой, которого не долго думая прикончили, закричал громко и продолжительно в своих предсмертных муках. От этого в соседнем доме проснулась молодая учительница, сбежала вниз и вызвала врача.

Это была Луиза Мишель — позже героиня Коммуны — а двадцатидевятилетним врачом был Жорж Клемансо, позже военный премьер–министр во время первой мировой войны, тогда одновременно бургомистр округа Монмартр. Громким голосом он стал протестовать против нападения. Солдаты не могли арестовать или застрелить бургомистра, им пришлось насильственно увести его прочь. В окнах появились люди, разбуженные криками на улице.

Между тем наступило утро. Париж проснулся, и картина изменилась. Останемся на Монмартре, при сцене, которой существуют десятки показаний свидетелей. Сначала появились женщины, домашние хозяйки с молочными кувшинами, по дороге к молочным лавкам и к булочным, за покупками к семейному завтраку. Но скоро также во всё больших количествах возникли и вытащенные своими женщинами из постелей мужчины, любопытные и озадаченные, а затем неожиданно возникли вооружённые войска Национальной Гвардии — кто–то где–то сыграл тревогу.

Всё было ещё сонным, никто не знал, что собственно произошло, однако каждый хотел это знать. Солдаты, которые между тем снесли баррикады вокруг пушек и хотели увезти орудия, неожиданно оказались зажатыми среди становящейся всё более плотной толпы людей. Настроение переменялось между братанием, недоверием и насмешками. «Куда же вы пойдёте с нашими пушками?» — кричали женщины. «На Берлин?»

Солдаты жадно глазели на свежие булки хлеба, которые женщины несли под рукой. «Что, вам вовсе не дали поесть, бедняги?» Приносили вино, и затем гражданские и солдаты дружно принимались за еду. Лишь теперь, слишком поздно и тщётно офицеры пытались призвать своих людей к порядку и рассеять толпу людей. Из боковых улиц маршевым шагом подтягивались целые батальоны Национальной Гвардии. Братание или борьба? Гражданские были полностью за братание; они провозглашали здравицы в честь армии, и уже многие солдаты повесили свои ружья дулом вниз.

Примерно в это время — между тем наступил световой день, минуло восемь часов — появился генерал Клод Лекомте, который командовал введенной на Монмартр бригадой. Он получил сообщение, что акция застопорилась. Лекомте скомандовал: «Тридцать шагов назад», и затем, через несколько секунд: «Пли!»

Некоторые солдаты прицелились, но затем опустили оружие. Лекомте повторил свой приказ, единожды, дважды, трижды, всё более резким, нарастающим голосом. Тщетно. В конце концов он вытащил свой револьвер и нацелился на ближайшего солдата: «Стреляй — или я буду стрелять!»

И тут это произошло. Несколько человек набросилось на генерала, скрутили и утащили его. Позже днём он был забран толпой из–под стражи, куда его сначала поместили, и вместе с другим особенно ненавидимым генералом — Клементом Тома — застрелен. Это были единственные убийства этого в остальном поразительно бескровного дня сражений.

С победой над Лекомте исход дела на Монмартре был решён. Офицеры, которые видели пленение своего генерала, сдались. А солдаты были заодно с народом. Единая объединенная масса людей, мужчин и женщин, гражданских и служивых, национальных гвардейцев и солдат армии, оттащила пушки обратно на свои позиции.

Не везде события прошли столь мирно. Но настоящая уличная битва была лишь в одном месте, на площади Пигаль, и там победа через полчаса осталась за Национальной Гвардией. К этому времени (девять утра) Национальная Гвардия во всех городских кварталах выступила против правительственных войск. Как по приказу, хотя не было никакого центрального руководства и Центральный Комитет собрался лишь около полудня.

В одном округе за другим звучали набатные колокола и гудели барабаны тревоги. Правительственные солдаты окружались волновавшимися толпами народа, что лишало их возможности двигаться. В одном месте, где солдаты действительно пригнали пару лошадей и хотели увезти пушки, толпа народа попросту перерезала упряжь. Повсюду толпы народа действовали в согласии с Национальной Гвардией, что напоминает о высказывании Мао о партизанах, которые плавают в гуще народа, как рыба в воде. Повсюду понимали друг друга с полуслова.

Поставленные перед выбором между предлагаемым братанием или безнадёжной борьбой, зажатые солдаты в основном предпочли братание. Порой также, по приказу ставших осторожными офицеров, отступление — при котором затем личный состав часто исчезал. Многие офицеры были разоружены своими собственными людьми, многие также офицерами Национальной Гвардии в настоящих парных схватках, которые войска наблюдали как боксёрские поединки.

К полудню нападение правительства потерпело крах. Северный и восточный Париж снова прочно были в руках Национальной Гвардии, пушки снова на своих местах, занятые здания отобраны назад, арестованные утром национальные гвардейцы освобождены, а многие армейские офицеры арестованы.

Бегство в Версаль

Правительство, которое ожидало исхода событий в Министерстве иностранных дел, вплоть до утра (и обманчиво ещё до полудня) получало победные реляции, затем всё более плохие сообщения, а с двух часов пополудни — более и вовсе никаких. Обедали в плохом настроении. После обеда старый Тьер объявил решение, которого никто не понял: со всем правительством, всей администрацией и остатками армии уйти из Парижа.

Некоторые министры, во главе с Жюлем Фавром, который в этот раз проливал слёзы гнева, страстно отговаривали от этого шага. Разве в действительности уже всё потеряно? Разве нет еще войск в резерве, и разве военная дисциплина в конце концов не побеждает всегда вооружённую толпу? Бежать, сдаться, оставить Париж сам по себе, признать поражение? Постыдно, невозможно! Однако Тьер оставался невозмутим и непоколебим. Когда терпят поражение — а больше не было ведь никаких сомнений, что так оно и есть — тогда лучше позаботиться о том, чтобы признать это сейчас, нежели продолжением борьбы ухудшить положение дел.