Себастьян Хаффнер - В тени истории

Неожиданно снаружи грянули барабаны и маршевый шаг; все бросились к окнам: снаружи маршировала Национальная Гвардия — три батальона с примкнутыми штыками! «Бог мой», — вскричал один из министров, — «Мы же в ловушке!» Теперь больше никто не возражал Тьеру. Все были за скорейшее бегство; сам он, до того столь спокойный и хладнокровный, стал нервным.

Поспешно дрожащей рукой он подписывал приказы — панические приказы: все войскам срочно убыть назад в Версаль, всем, в том числе и гарнизонам фортов, в том числе и форта Мон Валерьен — ключевого форта Парижа. Всем, всем назад для защиты убежища Версаль! Всем государственным учреждениям тоже прочь, всем прочь из Парижа! А затем и сам — быстро, быстро — так быстро, как только можно! Благодарение Господу, генерал Виной уже позаботился о добрых лошадях. Четвёрка лошадей стояла во дворе. Тьер покинул резиденцию правительства через чёрный ход. Это было точно в два часа двадцать пять минут. Вскоре после четырёх часов дня его карета с покрытыми потом лошадьми остановилась в Версале.

Позже в Версаль прибыли и другие министры, затем, в течение вечера, повозки с чиновниками, документами и кассами учреждений — весь государственный административный аппарат. Солдаты прибыли ещё позже, многие беспорядочно и с наполовину бунтарским настроением. Этим вечером Версаль больше напоминал лагерь беженцев, нежели резиденцию правительства, а войска, которые должны были его защищать, были более похожи на дискуссионный клуб, чем на гарнизон. Если бы этой ночью Национальная Гвардия выступила на Версаль, то она нашла бы мало сопротивления.

То, что она не сделала этого — в этом Национальную Гвардию снова и снова упрекают все друзья Парижской Коммуны, от Маркса через Ленина и Троцкого вплоть до современности. В действительности на заседании центрального комитета Национальной Гвардии, которое наконец произошло в этот день 18 марта в девять вечера в ратуше, некоторые его члены требовали немедленного выступления на Версаль. Однако большинство отклонило это. То, что этой ночью и даже ещё в последующие дни без затруднений можно было бы взять Версаль и сбросить правительство Тьера или принудить его к дальнейшему бегству, в этом у Центрального Комитета не могло быть никаких сомнений. Но имелись три соображения против этого.

Во–первых, немцы. Потерпят ли они революционное правительство? В лучшем случае всё же лишь тогда, когда это правительство покорно исполнит всё, что уже было подписано Тьером: отделение Эльзас — Лотарингии, колоссальные репарации, всё. Желали ли этого, могли ли пойти на это? Невозможно! Но разорвать мир и снова начать войну с немцами? Равным образом невозможно! Но если не хотели брать на себя ни мира, ни возобновлять войны, то тогда вовсе не следовало желать становиться французским правительством. И если этого не желали — чего тогда было желать в Версале?

Во–вторых, гражданская война. Можно было взять Версаль, хорошо, и вероятно можно было свергнуть правительство Тьера, тоже хорошо. Но что начнётся тем самым? Национальное Собрание ведь всё ещё заседало в Бордо. На Бордо парижская Национальная Гвардия не могла отправиться без проблем. А за Национальным Собранием (это следовало признать, сжав зубы) ведь стояла теперь провинция, уставший от войны, приверженный монархии, церковно–благочестивый, отсталый крестьянский народ. Хотели ли его подчинить, возможно ли это было вообще? Желали ли гражданской войны, могли ли её желать?

В-третьих, сам Париж. Ведь тут же необходимо было выполнить неотложные, огромные задачи, которые требовали концентрации всех сил. Всё, что обеспечивало повседневную жизнь огромного города — снабжение продовольствием, управление, финансы, транспорт, юстиция, почта, полиция — ведь всё это было сломано с бегством государственных служащих. Поддерживать жизнь Парижа: это была задача ближайших часов и дней; а затем следовало создать самоуправление, которого до сих пор не было у города, избрать Коммуну. Избранная Коммуна могла бы затем договориться с правительством в Версале о новом уставе для Парижа.

Таковы были соображения, которые овладели Центральным Комитетом вечером 18 марта, и из них последовало решение, которое оно сформулировало еще ночью и обнародовало на плакатах: немедленные выборы Парижской Коммуны, которой Центральный Комитет передаст власть.

Выборы в Коммуну были назначены сначала на 22, затем на 23 марта; в конце концов они были сдвинуты ещё раз. Бургомистр округа подключился к делу и попытался, действуя в качестве посредника между Парижем и Версалем, отвести угрозу гражданской войны. Бургомистр Монмартра Клемансо ездил взад–вперёд между Парижем и Версалем: почему бы Версалю не принять закон, который наконец даст Парижу его самоуправление, так что коммунальные выборы перестанут быть революционным актом?

Центральный Комитет, страшившийся власти и осторожный, предоставил Клеменсо и его коллегам свободу действий на переговорах, и премьер–министр Тьер наполовину обнадёжил их: если немного отсрочат коммунальные выборы, на две недели, по меньшей мере на неделю, то возможно он сможет внести такой закон. «Дайте мне время!» В действительности он хотел лишь выиграть время, чтобы вернуть дисциплину в свои деморализованные войска — и создать армию, которая сможет покорить Париж. Потому что Тьер не сдался. Он готовил свою месть.

Центральный Комитет разглядел игру Тьера и прекратил переговоры. В воскресенье 26 марта были проведены выборы в Коммуну — без одобрения Версаля, однако с согласия бургомистров округов, которые устали от тактики проволочек со стороны Версаля. Это были полностью свободные выборы. Буржуазные округа выбирали буржуазных представителей, а рабочие округа выбирали рабочих представителей. 28 марта была торжественно провозглашена вновь избранная Коммуна Парижа, девяносто два её члена собрались на балконе городской ратуши, над которой развевалось красное знамя, и через площадь перед ней в течение трёх часов парадом прошла вся Национальная Гвардия.

Многие парижане говорили, что это был самый прекрасный парад, который они когда–либо видели — а они видели много красивых парадов. Это был праздник победы. Национальные гвардейцы салютовали избранным представителям народа, одновременно поднимая свои шапки на острия своих штыков. Весенний день был солнечным, небо голубым, развевались знамёна, оглушительно гремели трубы, а пушки — отвоёванные пушки — производили залпы салюта. Вечером на улицах танцевали.

Париж праздновал свою победу и свою свободу. Двумя месяцами спустя на этой площади последние победители и борцы за свободу шокирующим образом погибли под залпы расстрельных команд.