Себастьян Хаффнер - В тени истории

В этом случае добавляется ещё кое–что другое. Многие из самых тяжёлых политических ошибок двадцатых и тридцатых годов проистекли из урегулирования 1919 года с определённой неизбежностью. В очень реальном смысле Мюнхенские соглашение были подготовлены в Версальском договоре. Потому что этот договор — или, точнее, система парижских локальных договоров в целом, из которых Версальский договор был лишь важнейшей составляющей — основывался на принципах, которые в конце должны были действовать к преимуществу побеждённых. Одновременно он содержит достаточно нарушений этих принципов, чтобы дать побеждённым чувство горькой несправедливости, а победителям — нечистую совесть.

Что это были за принципы? В нескольких словах это было следующее: самоопределение народов, как можно более точная идентификация государственных границ и границ народов; суверенитет народов и равноправие больших и малых наций; Лига Наций в качестве верховной инстанции арбитража и хранителя мира; и недвусмысленный отказ от любой политики равновесия сил. Эти идеи всё ещё совершенно общеприняты, но сегодня они звучат обычно и едва ли ещё возбуждающе. Тогда они были внове и революционны, и имели также всю силу новых революционных идей. В 1914 году никто из ответственных лиц не воспринимал их серьёзно, ни у союзников, ни в Германии с Австро — Венгрией и их союзниками. В 1918–1919 гг. дело зашло настолько далеко, что даже величайшие скептики среди государственных мужей по крайней мере вынуждены были отказаться от лицемерного признания этих ценностей на словах, если они хотели, чтобы к ним прислушивались.

Новое политическое Евангелие не ограничивалось Америкой и президентом Вильсоном, который сделался его главным глашатаем и пророком. В заключительной фазе Первой мировой войны и во время последующей Парижской мирной конференции оно покорило также и общественное мнение Европы. Это было Евангелие, полное взрывчатого вещества. Очевидно, что оно должно было подействовать разрушительно на многонациональные империи, такие, как империя Габсбургов и Османская, и поэтому военная пропаганда союзников схватилась за него как за желанное и страшное оружие. (То, что оно могло также разрушить империю Романовых, с 1917 года не играло больше никакой роли, а то, что однажды оно уничтожит британскую и французские мировые империи, тогда никто не предвидел). Очевидно, что оно должно было также поднять на воздух существующий в Европе порядок, потому что он ведь покоился на всеобще признанном и тщательно поддерживаемом равновесии сил, которое со своей стороны, чтобы оно могло функционировать, должно было опираться на идеи монархии, имперских государств и войны как ultima ratio regum [33] ultima ratio regum — « Последний довод королей», «Последнее средство королей» (лат. язык) . Однако как раз эта его разрушительная сила и эта его смертельность для традиционной европейской государственной системы дала ему в 1918 году в Европе опьяняющую популярность.

Хотя европейские народы в 1914 году повсюду были втянуты в войну с ликованием, но они не предвидели её длительность, её ужасы и её страдания. Теперь они всю вину за это сваливали на старый порядок, которому они прежде были столь верно и восторженно привержены. В 1918 году повсюду в Европе все были пацифистами, демократами, националистами и революционерами. С революциями 1917 и 1918 гг. новые — «Вильсоновские» — идеи покорили Европу. Кайзеры и короли отрекались, новые государства и конституции росли как грибы после дождя, народы кое–как разъединялись друг от друга, чтобы восхищаться национальным государством и миром на земле — как раз таким образом, как будто для одного и того же явления были бы различные слова. Тем не менее, всеобщая база для мира теперь существовала. «Мир Вильсона» мог бы стать настоящим миром, инструментом согласия и умиротворения.

К сожалению, при этом существовала одна загвоздка. «Мир Вильсона» не только стёр бы разницу между победителями и побеждёнными (что было бы, конечно же, только хорошо, однако после четырёх лет войны и военной пропаганды представляло собой психологическую невозможность). Он также поставил бы результаты войны прямо таки с ног на голову. Настоящим победителем войны при таких установках стала бы Германия.

Потому что Германия была «Рейхом», наднациональной империей, только совсем уж с натяжкой, едва ли более, чем лишь по названию. В действительности она была национальным государством, и кроме того — незавершённым национальным государством. Хотя «Мир Вильсона» не менее, чем Версальский договор, вынуждал Германию отделить Эльзас — Лотарингию в пользу Франции, а польскую Пруссию в пользу Польши, однако за это он присудил Германии немецкие области и население из числа бывшего «имущества» несостоятельной габсбургской империи. И, что ещё важнее, он автоматически сделал бы Германию господствующей державой новой Европы.

При новой системе Германия приобретала несравненно больше, чем теряла. Рейх Гогенцоллернов был только лишь одним среди других почти одинаково сильных европейских государств; однако немецкая нация была и без какого–либо умысла не могла быть ничем иным, как гораздо более многочисленной и наиболее сильной в Европе наций. «Европа Вильсона», если рассматривать с точки зрения политики, стала бы немецкой Европой.

Оглядываясь назад, возможно будут аргументировать, что ведь совершенно необязательно это стало бы самым большим злом. Европа по Версальскому договору всё же в конце концов стала в двадцатые годы немецкой Европой (если даже и лишь преимущественно), а немцы в 1919 году не были нацистами года 1938. Они были свежеиспечёнными демократами, как все, притом в своём осознании силы несколько притуплены поражением на Западе. Если бы их тогда приняли в качестве неизбежной господствующей и устанавливающей порядок державы в новой Европе наций, каковая роль как будто для них было создана — весьма возможно, что благодаря своим создателям, их история была бы иной и они, как их деды при Бисмарке, рассматривали бы себя в качестве удовлетворённой державы и так бы и вели себя. Возможно, что о Гитлере никто бы и не слыхал, что не было бы никакой Второй мировой войны и сегодня не было бы советской империи в Восточной Европе…

Но бесполезно предаваться этому приятному видению. Союзники вели войну не для того, чтобы в конце её сделать Германию ещё могущественнее. Наименьшее, чего они желали от мира, было то, что он даст им в будущем безопасность от Германии. Их проблемой было, как можно комбинировать такую безопасность с «Миром Вильсона» для остальной Европы, ведь он автоматически убирал старые меры равновесия против сверхдержавы какого–либо отдельного государства на континенте. Ужасная, возможно неразрешимая проблема. Она в основном, с подавляющим весом, легла на Францию.