Себастьян Хаффнер - В тени истории

Нет, Федеративная республика ни в коем случае не может и не будет изменять союзу с американцами. Тогда возможно это сделают американцы, если очень разгневаются на строптивость союзников? Американский посол в Бонне пару раз сказал, что если американские войска в Федеративной республике больше нежеланны, то они могли бы их вывести. Но, во–первых, это не соответствует истине, что большинству немцев в Федеративной республике американские войска больше нежелательны; а во–вторых, американцы здесь не ради наших прекрасных глаз. Они бы трижды взвесили — выводить ли им свои войска из Федеративной республики, даже если однажды наступит недобрый день, когда для большинства они станут в ней непопулярными. Потому что тем самым им придётся бросить всю свою упорно строившуюся десятилетиями военную позицию в Европе — самую безопасную и одновременно самую мирную позицию, какую они имеют в мире — и подвергнуться риску, что советское влияние распространится до Атлантики. Американцы не столь безрассудны.

Нет, союзу НАТО ничего не угрожает, и это хорошо. В конце концов, он теперь на протяжении человеческой жизни обеспечивал основу безопасности для Западной Европы и гарантию мира для всей Европы. Однако как раз поскольку это так, нам не нужно при каждом германо–американском или европейско–американском домашнем скандале нервничать и принимать безусловное участие в каждом изменении американской внешней политики. Не будем забывать одно: НАТО — это не супергосударство; оно вовсе не глобальный защитный и наступательный союз, а это региональный оборонительный союз, не более и не менее. Этот урок нам наглядно преподала как раз Америка в последнем Берлинском кризисе. Афганистан нас, как союзников по НАТО, не касается — ведь это находится за пределами области союза — и даже Польша нам в этом качестве не подходит, поскольку любое вмешательство там не было бы больше обороной, а стало бы нападением. Мы держимся за союз, потому что он наш самый крепкий и последний якорь спасения; но мы также хотим мира с Востоком, пока Восток нас оставляет в мире — что он ведь делает уже более десяти лет. Обе стороны не только заключили соглашения; в длительной перспективе они дополняют друг друга и являются необходимыми. Во всяком случае, это политический курс, который настоятельно выводится из пограничного положения Федеративной республики.

(1982)

Слово «революция» в наши дни претерпело не всегда осознаваемое преобразование значения. Его применяют к процессам, в отношении которых ранее никто бы и не помыслил говорить о революции. Говорят об индустриальной революции, в последнее время о второй индустриальной революции, о сексуальной революции, о революционных моделях автомобилей и самолётов. Я уже встречал выражение «революция моды».

Столь расплывчато я не думаю, когда взвешиваю вопрос — действительно ли уже закончилась буржуазная революция. Я говорю о больших общественных потрясениях и преобразованиях, по которым ведут отсчет исторических эпох, однако с другой стороны я использую определение также не столь узко и точно, как это делали ещё в моей юности. К примеру, тогда то, что происходило в Германии во времена Лютера, не называли ещё революцией, а называли это Реформацией и крестьянской войной. Когда то же самое движение затем переместилось в Голландию, оно называлось «отделение Нидерландов»; когда оно охватило Англию и при Кромвеле нашло наивысшее выражение в диктатуре святых, её враги говорили о the great rebellion , о великом мятеже, а её приверженцы, столетие спустя, заявили о своей независимости и одновременно о правах человека. То, что тем самым они воплотили в жизнь американскую революцию, это они задним числом открыли лишь в наше время.

Первыми, кто действительно назвали свою революцию — революцией, были французы в 1789 году. И с тех пор слово «революция» получило узкое, точно описанное значение, которое оно сохраняло вплоть до 20 века и долгое время в нём. Революция — это была насильственная, неожиданная, квази–военная акция воодушевлённых масс; это были сражения на баррикадах, штурм общественных зданий, низложение, изгнание или арест королей или правительств. Краткий, резко ограниченный, взрывной процесс, удар молнии, который меняет сразу всё или, по меньшей мере, должен изменить.

Карл Маркс первый осознал, что это определение революции привязано к внешним проявлениям, и что в случае великих революционных событий речь идёт об эпизодах; пожалуй, о драматических кульминациях, заключительных актах, однако не о самой революции. Маркс обобщил все великие события, о которых я только что рассказал, от немецкой крестьянской войны до Великой Французской революции и вдобавок до огромного исторического процесса, который он назвал «буржуазная [49] Оригинальное словосочетание в исходном тексте» die bürgerliche Revolution «может быть переведено как «буржуазная революция» (причём следует учитывать, что исторически в нашей стране слово «буржуазный» скомпрометировано на уровне бессознательного), а может переводиться и как «гражданская революция». революция». Она странствовала из страны в страну и ей с большими паузами на передышку потребовалось более трёх столетий, чтобы завершиться. Однако теперь — так это во всяком случае видел Маркс — она была завершена, её историческая миссия выполнена. Она взорвала все иерархические связи и оковы средневекового мира, выхолостила веру в потусторонний мир, на котором основывалось сильно разделённое, но крепкое пирамидальное здание феодального общества, лишило мир бога и секуляризировало его, и оставило только два класса: имущих и неимущих, буржуазию и пролетариат.

Мир созрел для последнего сражения, которое должно было завершить буржуазную революцию. Что теперь стояло на повестке дня истории, это «пролетарская революция». Буржуазия — до вчерашнего дня сама в течение столетий бывшая революционным классом — стала теперь защитником существующего порядка и тем самым отжившим и готовым к ликвидации классом, который капиталиста одел в сапоги феодального господина. Он стал драконом, который почивает на своей собственности, у него больше ничего нет предложить миру. Буржуазия теперь так же бессмысленно и безыдейно стоит на пути человеческого прогресса, как стояла аристократия в 1789 году, и теперь на повестке дня была совершенно другая революция, а именно пролетарская, чьим методом была экспроприация экспроприаторов, и чьей целью был скачок из царства нужды в царство свободы, бесклассовое общество, отмирание государства.