Себастьян Хаффнер - В тени истории

Это делало государство Пруссия растяжимым практически неограниченно — не только умеющим завоевывать, но также и способным реально вобрать в себя завоеванное и почерпнуть из этого новые силы. Это однако также делало государство Пруссия для его подданных неким особенным образом ненужным, когда оно однажды переставало действовать.

У армии есть государство

Было не только приемлемо, но во многих отношениях приятно стать прусским подданным. Так много порядка, правовой безопасности и свободы совести можно было найти далеко не везде; существовала также определённая гордость. Но это не было неизбежным, обязательным — становиться пруссаком. Пруссаками люди были не от природы, как были ими французы, англичане, немцы или даже баварцы или саксонцы.

Принадлежность к прусскому государству была более чем любая другая сменяемой, и если прусское государство, как сказано, могло накрыть как палаткой любое население, не особенно его беспокоя, то тогда эту палатку можно было снова разобрать без того, чтобы его население восприняло это как катастрофу. Пруссия не была организмом с силами самовосстановления, а она была чудесным образом сконструированной государственной машиной; но именно машиной, сделанной, но не ставшей таковою. И — от этого теперь уж никак не уйти — в основном сделанной посредством развёртывания военной силы и завоевательных войн.

Этим Пруссия разумеется вовсе не выходит за рамки в 18 веке. Все европейские государства были тогда военными государствами, все вели завоевательные войны, и если они при этом имели успех, то это приносило им славу. Однако Пруссия подняла всё это на новую высоту. Прусское государство Фридриха Вильгельма I., короля–солдата, было малым государством с армией великой державы; а его сын Фридрих, которого уже его современники называли Великим, с безрассудной отвагой так применил эту армию, что тогдашняя Европа иногда даже отказывалась верить своим ушам и глазам.

Однако следует, пожалуй, согласиться с тем, что это не было чистым произволом, что у этого были свои причины. Следует только лишь взглянуть на карту. Королевство Пруссия, самопровозглашенное в 1701 году, едва ли заслуживало титула королевства. Оно состояло из шести или семи несвязанных меж собой областей, двух больших, Бранденбурга и Восточной Пруссии, на Востоке, едва ли полудюжины малых на Западе Германии. Оно как раз было предопределено на объединение и завершение своих земель, оно должно было стать большим, чтобы вообще смочь существовать.

Тем не менее прусский милитаризм даже для тогдашней Европы был уже зловещим. «У всех государств есть армия, Пруссия же — это армия, у которой есть государство», — писал Мирабо в восьмидесятых годах 18 века, и в определённом смысле это так, или во всяком случае кажется, что это так. Прусская армия в отношении к прусской территории и к численности прусского население была несоразмерно велика, и Пруссия могла бы пожалуй представиться путешественнику одним большим гарнизоном или большим полевым лагерем.

В другом же смысле это не соответствует истине. Прусская армия никогда не «владела» прусским государством, она никогда не сделала ни малейшей попытки править им или определять его политику. Она была самой дисциплинированной армией мира: военный путч в Пруссии всегда был немыслим. С другой стороны, армия была важнейшим инструментом государства, его козырной картой и его любимицей; для неё всё совершалось, вокруг неё всё крутилось, с ней вставало и падало всё. Не армия обладала этим государством, а государство в действительности было «одержимо» заботой об армии. В том числе и его финансовая, экономическая и демографическая политики (для тогдашнего времени в высшей степени современные) служили в конечном итоге его готовности к войне, а это означало: его армии.

Демографическая и иммиграционная политика 18 века — это самая любезная черта Пруссии, но как раз эта любезная черта служила в основе своей самому нелюбезному, а именно прусскому милитаризму — поразительно, как всё взаимосвязано. Пруссия в этом столетии стала убежищем и спасительной гаванью для преследуемых, оскорблённых и униженных всей Европы, почти как Америка в 19 веке. В течение целого столетия можно было наблюдать постоянный поток в Пруссию эмигрантов и преследуемых по религиозным мотивам. Французские гугеноты, зальцбургские протестанты, вальденсы [15] Вальденсы: религиозная секта, приверженцы средневековой ереси, зародившейся в последней четверти 12 в. в Лионе. Вальденсы проповедовали апостольскую жизнь, отказ от собственности, отвергали монопольное право католического духовенства на проповедь и совершение таинств. , меннониты, шотландские пресвитерианцы, а также иудеи, даже при случае католики, которым не было вольготно в более суровых протестантских государствах. «Если прибудут мусульмане, мы им построим мечети», — говорил Фридрих Великий. Были рады всем, и все они могли продолжать разговаривать на своем языке, соблюдать свой образ жизни и «спасать свою душу по своему обычаю».

Прусское государство было справедливым по отношению к каждому новому подданному. Оно также не было мелочным, когда речь шла о том, чтобы брать себе на службу на самые высокие посты выдающихся иноземцев, которые этого желали. Всё это славно действовало и было человеколюбивым. И это было ведь тоже. Однако не человеколюбие было мотивом Пруссии при проведении этой весьма либеральной иммиграционной и демографической политики. Человеколюбие было побочным продуктом. Мотивом были государственные интересы, да, если угодно — милитаризм. Королю нужны были солдаты; а государству требовались люди, которые солдат кормили, одевали и вооружали. Прежняя Пруссия не только была территориально раздроблённой, но она также была малонаселённой. Обе проблемы следовало решить, если она желала консолидироваться как государство; и, можно так сказать, одну проблему решить при помощи решения другой. «Людей я почитаю выше всяких богатств», — провозгласил Фридрих Вильгельм I. и ещё более ясно выразился Фридрих Великий: «Первоосновой, самой общей и самой верной, является то, что истинная сила государства состоит в его высокой численности населения». Больше людей, безразлично каких, более многочисленная армия, и затем, при помощи этой армии, расширение территории — таков был рецепт успеха Пруссии при правлении её великих королей 18 века.

Нельзя сказать, что это не оправдало себя. Прусская история в 18 веке — это история огромных успехов. Когда она была основана в начале столетия, то словосочетание «прусское королевство» было ещё почти шуткой. В конце столетия это была настоящая великая держава, разумеется всё же ещё самая малая среди держав Европы, но всё же признанной и допущенной в члены этого эксклюзивного клуба. Её территория, которую в начале едва ли можно было так назвать, протянулась теперь от Эльбы до Пилицы — Варшава с 1795 года была прусским провинциальным городом, — а её влияние простиралось от Эльбы до Рейна. Наполеон, который некоторое время был с Пруссией в очень хороших отношениях, в 1804 году предложил королю Фридриху Вильгельму III. провозгласить себя «Императором Пруссии», и это больше не было шуткой.