Себастьян Хаффнер - В тени истории

Однако соответствует действительности то, что республиканское государство–член Пруссия в Веймарской республике ещё раз стало своего рода образцовой страной. В то время как в рейхе правительства сменялись почти каждый год, у Пруссии почти всё время было одно и то же правительство, а именно правительство Отто Брауна. Его называли тогда, наполовину насмешливо, наполовину с восхищением «последним королём Пруссии», и в действительности в его рассудочной и холодно прогрессивной манере поведения было нечто от стиля лучших прусских королей. В его Пруссии были проведены реформы, особенно в школьном образовании и в отбытии наказаний заключёнными, он управлял сильной спокойной рукой, и даже конструктивный вотум недоверия, который ныне придаёт стабильность Федеративной Республике, был уже изобретён тогдашней Пруссией.

При всём этом последняя, республиканская фаза Пруссии всё же лишь примечание к прусской истории, даже к прусской пост–истории. После основания Германской империи Пруссия больше не делала историю. И погибла Пруссия уже задолго до Германского Рейха, даже ещё до Гитлера — самое позднее в тот день 20 июля 1932 года, когда тогдашний рейхсканцлер фон Папен ввёл в прусские министерства пару рот рейхсвера, отправил министров по домам и провозгласил себя рейхскомиссаром Пруссии.

Печальный и несколько бесславный конец истории, которую в её великие времена, особенно в её первой половине, нельзя назвать бесславной. Однако снова для Пруссии счастье в несчастье — то, что она как государство больше не имела ничего общего с ужасным гитлеровским финалом истории рейха. После Второй мировой войны тут и там пытались сделать Пруссию козлом отпущения за гитлеровскую катастрофу, но это никогда по–настоящему не удавалось сделать, и ныне едва ли слышно об этом. Третий Рейх был рейхом Гитлера, и Вторая мировая война была войной Гитлера, и Гитлер ведь вовсе не был пруссаком, в том числе не был им и по духу — целиком и полностью не был. Скорее он был, как это говорилось в ходившей в его время в прусских кругах остроте, «местью Австрии за Кёниггрец». [21] Кёниггрецкое сражение 1866, сражение во время австро–прусской войны 1866 г. (также известно как сражение под Садова)

Нет, от вины за катастрофы в немецкой истории 20 века Пруссию можно оправдать. Это столетие вообще не было больше прусским столетием. Уже в предшествующем веке Пруссия в основном была в обороне. Это было государство 18 века, государство разума в эпоху разума, синтетическое государство, без другой цели, кроме самосохранения, без идеи, которая бы выходила за пределы чистой государственной самоцели. Она попала в беду, когда в 19 веке столкнулась с двумя такими идеями: демократией и национализмом. Она пыталась договориться с обеими, с демократической идеей Французской революции во время реформ в начале 19 столетия, с немецкой национальной идеей пятьдесят лет спустя при Бисмарке.

Первая осталась довольно безуспешной и закончилась реакцией на протяжении пятидесяти лет. Вторая стала чересчур успешной и закончилась вхождением Пруссии в Германию. От успеха Бисмарка Пруссия в конце концов погибла.

(1979)

Малонемецкий рейх с прусским королём в качестве наследного кайзера во главе с 1848 года был целью немецкой либеральной буржуазии. Однако это было сделано зимой 1870–1871 гг. не либеральными буржуа, которые столь страстно желали этого, а немецкими правителями, которые большей частью этого вовсе не хотели. Это было не достижение буржуазной революции, а продуктом — можно было бы почти что сказать: побочным продуктом — династической войны между Пруссией и Францией.

Его архитектором был Бисмарк, и по праву сегодня говорят о «Рейхе Бисмарка». Однако сам Бисмарк долго колебался, действительно ли он хотел или должен был хотеть присоединения южно–немецких государств к образованному в 1866 году под главенством Пруссии Северогерманскому союзу и преобразования расширенного союза в кайзеровский рейх. Во всяком случае, в 1866 году он от этого осознанно отказался, и сделал это не только из дипломатических соображений. Через шесть дней после битвы под Кёниггрецем он объяснил прусскому послу в Париже причины, исходя из которых он тогда решился остановиться на линии Майна и вместо германского объединения стремиться только к северогерманскому:

«Я произношу слова «Северогерманский Союз» без сомнений, поскольку я, если должна быть достигнута необходимая нам консолидация Союза, считаю невозможным ввести в него южно–немецкий католический баварский элемент. Он ещё долгое время не позволит по доброй воле управлять собою из Берлина; а попытка насильственно подчинить его создаст такой же элемент слабости, какой Южная Италия представляет для всего тамошнего государства».

Ещё выразительнее он писал спустя три недели своему сыну: «Что нам требуется, это Северная Германия, и тут мы хотим расширяться». А немецкое национальное движение он без обиняков определил тогда в телеграмме верховному главнокомандующему прусской армии на Майне как «национальное надувательство».

Годом позже всё это звучало уже несколько иначе. Бисмарк между тем заключил мир с прусскими либералами, даже заключил с ними своего рода политический союз, и это означало для него также учитывание национальной идеи, которая собственно представляла собой суть тогдашнего либерализма. По меньшей мере, он должен был выказывать благожелательный нейтралитет по отношению к идее объединения Германии. В марте 1867 года Бисмарк снова пишет своему послу в Париже:

«Линию по реке Майн хотят установить в качестве стены между нами и Южной Германией, и мы приняли её, поскольку она соответствует нашим потребностям и нашим реальным интересам; но нужно ли обманываться в том, что она будет не настоящей стеной, а … в определённой степени сеткой, через которую национальный поток найдет свой путь?»

И это тоже ещё не является высказыванием убеждённого политика объединения и основателя рейха. Всё же линия по реке Майн в глазах Бисмарка соответствует «нашим», то есть прусским «потребностям и реальным интересам». Если тем не менее национальный поток «найдёт свой путь» сквозь неё как сквозь сетку, то тогда это в определённой степени будет непреодолимой силой, которую, разумеется, следует принимать в расчёт. Эта противоречивая позиция соответствует практической политике Бисмарка в этом году: он заключает военные союзы с южно–немецкими государствами, а таможенный союз он укрепляет «Таможенным парламентом», в который впервые с 1848 года производятся общегерманские выборы. Однако как раз эти выборы показывают, что между тем в Южной Германии скорее усилились антипрусские настроения. Большинство южно–немецких депутатов состояло из клерикалов, сторонников партикуляризма и пангерманских демократов, и Бисмарк тотчас же, почти что с облегчением, был готов удовлетвориться этим. В мае 1868 года он пишет: