Игорь Всеволжский - Ночные туманы

В свободные часы пробирался на Корабельную, к госпиталю. В ворота войти не осмеливался. Однажды я перебрался через забор. Прокрался к окнам. Увидел ее. Она поправляла больному подушки. Анна Павловна накрыла меня. "Что вы тут делаете, больной?" - "Я не больной!" - "Тем более. Что вы тут делаете? - Она сделала вид, что не узнала меня. - Уходите немедленно с территории госпиталя и чтобы я вас здесь никогда не видела". В воротах вахтер потребовал пропуск. Я только отмахнулся.

В другой раз я подошел к ее домику. Меня облаял страшнейшего вида пес. Я вспомнил, как он расправился с клешами, и с позором бежал.

Сева меня в тот же вечер спросил:

- Ты знаешь, Сережка, что бывает за измену товарищам?

- За какую измену?

- С существом женского пола!

- С ума ты сошел!

- Я-то нет, а вот ты, видно, спятил. И эдакая фитюлька может разбить крепкую дружбу!

- Да что ты несешь?

- Женщина, милый, обременяет бойца. Он мировой революцией дышит, у него возмущенный разум кипит, а она повиснет на шее, обовьется вокруг, как канат: "Не покидай меня, я умру!" Нет, брат, этот номер у тебя не пройдет. Фитюльки, они цепкие, словно кошки. Она тебя женит - и пропал ты для флота, для революции, - Погоди, Сева. Карл Маркс был женат?

- Ну, был, ну и что из того?

- Ленин тоже женат.

- Ну, женат, ну и что?

- А то, что он вождь мирового пролетариата.

- Так у них же жены особенные, - сказал значительно Сева. - А ты собираешься на ком попало жениться...

- Ну уж, Зоя не кто попало...

- Ах, Зоя? Так мы и знали. Правда, Васо?

Васо только гмыкнул.

- Да не собираюсь я, братцы, жениться.

- Вот это другой разговор. Мужской и моряцкий. Не собираешься?

- Нет.

- Но и подлецом тоже не будешь?

- Не собираюсь.

- Отлично. Дай руку. И слушай. Обязуется каждый из нас: немедленно поставить в известность товарищей, если дурь ему бросится в голову. Предъявить нам объект и, лишь получив общее одобрение, делать решительный шаг.

- Обязуюсь, - сказал Васо.

- А ты? - спросил меня Сева.

Я молчал.

- Я вижу, пропащий ты человек!

- Ну... А если бы я вздумал жениться на Зое?

- Связать себя по рукам и ногам! Потерять навеки товарищей...

- Да почему же я вас должен терять?

- Э-э, милый мой, женщины - создания хитрющие.

Сегодня она тебя по головке погладит: "Пойди, повидайся с товарищами, я против ничего не имею", а завтра скажет таким липучим, ласковым голосом: "Милый, неужели какие-то (заметь, какие-то!) тебе дороже меня? Ты пойдешь к ним веселиться, а я одна должна скучать в темноте, а у меня, может, кто-нибудь скоро народится, и ему повредит эта скука... Ну, неужели ты способен, любимый, бросить семью ради каких-то там посторонних?"

И ты раскиснешь. Останешься дома. А она счастлива:

она победила. Ты - раб. И твой возмущенный разум уже остывает. Ты не стремишься к мировой революции. Тебя засасывает быт, ты стираешь пеленки (кое-кто, конечно, уже народился). А твои товарищи, с которыми ты терпел и голод, и холод, подрывался на минах, с поганью всякой боролся, тебя вспоминают: "Какой был смелый парень и какой тряпкой он стал!"

- Довольно! - я был сражен этими доводами. - Подписываю наш договор.

- Кровью?

- Хотя бы и кровью. Дай, Васо, ножик!

- Ну, обойдемся без крови. Мы ведь уже не мальчишки.

Я встречал Зою после несколько раз - и понял, что "все был один мираж", как говорил Сева.

Она вышла замуж за хорошего парня. Ему в госпитале отрезали ногу, и он остался калекой. Он открыл кустарную мастерскую, чинил примуса, керосинки, и они были счастливы.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Комиссар Вахрамеев часто заходил к нам. Мы усаживались на камушках возле причала, и он задавал неожиданные вопросы:

- А ну, кто скажет, для чего мы живем?

- Для мировой революции, - отвечал кто-нибудь из нас.

- Это само собой разумеется. Но какими мы должны с вами быть? Такими, как приказала нам партия: чистыми, честными. Вот, к примеру, в одном городишке мы, моряки-черноморцы, нашли захованный буржуями мешок чистого золота. Скажите: хоть одна безделушка пропала?

Себя мы не опозорили. Наша республика может накормить на это буржуйское золото многих голодных.

- Всегда говори людям правду, одну только правду, - внушал Вахрамеев. Обманешь раз - в другой никто не поверит. А за правду люди идут на муки и на смерть. И поют "Интернационал", когда их расстреливает белогвардейская и интервентская сволочь. Жизнь они нам испоганили. Мы терпим и холод и голод. И все же она будет лучше - ни для кого-нибудь одного, а для всех! Для всех! Ленин говорит, что тогда коммунизм и начнется, когда о себе будешь думать поменьше, а о других больше.

Слова Вахрамеева я запомнил на всю жизнь. Я и сейчас вижу его перед собой: суровый, словно из чугуна отлитый матрос с ласковыми глазами.

Политбеседы комиссара вспомнились в Севастополе, в последние дни обороны. Моряки, уходя, заложили в подземном хранилище мину с часовым механизмом. Она уничтожила бы не только взрывчатку, но и фашистов, засевших над ней. Но немцы догадались о мине и стали пробираться к хранилищу сверху. Тогда краснофлотец Александр Чекаренко сказал командиру:

- Я пойду и поставлю часы на ноль.

Он пожертвовал собой ради всех.

Поэт Алымов написал о нем хватающие за сердце стихи...

Они были напечатаны в многотиражной газете.

"...Александру всего девятнадцать лет. Он служит на флоте год. У сердца лежит комсомольский билет..."

Но вернемся к двадцатым годам.

Свенцицкий часто заходил к нам на катер. Он был придирчив и требователен, и мы его побаивались. Особенно, когда он доставал из кармана ослепительно чистый платок. Правда, очень редко случалось, чтобы на платке оказалось пятнышко: мы держали свой катер в чистоте образцовой, об этом заботился боцман Стакан Стаканыч. В сердцах он, бывало, и матернется, и подзатыльником согрешит - все принималось, как должное, и никто не думал кричать об оскорблении человеческого достоинства. "Я ваш дед, а вы мои внуки", - говаривал боцман, хотя по летам он едва нам годился в отцы.

Свенцицкий изредка заговаривал с нами.

- Кто ваш отец, Тучков?

- Военный капельмейстер, товарищ командир.

- А ваш, Гущин?

- Военный фельдшер, товарищ командир.

- Полковая интеллигенция, значит, - усмехался Свенцицкий. И нам становилось обидно. Мы невзлюбили его за холодные глаза, за казенную вежливость, за то, что он нас презирает и считает себя куда выше нас. Вахрамеев - другое дело, тот был своим человеком.

Но вскоре Свенцицкий нам объявил, что мы будем готовиться к первому большому походу. Это смирило нас с ним, мы простили ему и высокомерие, и мелочную придирчивость. Большой поход! На катерах, которые износились и обветшали, это было рискованным предприятием. Но в те годы никто бы не удивился, если бы какиенибудь чудаки полетели в самодельном аппарате на Марс.