Анатолий Елкин - Арбатская повесть

Просыпается Арбат хмурым, настороженным. Под лязг бульдозеров, рушащих уже невозвратимую, съеденную веками старину. В клубах пыли исчезают поленовские дворики, особняки, в двери которых входили Пушкин и Брюллов, Лермонтов и Гоголь, да и сама веками любившая арбатские переулки тишина.

Стальное лезвие нового Арбата рассекло эту тишину молниями летящих на полной скорости машин, слепящими огнями реклам, гомоном толп, штурмующих вечерние рестораны, бары, магазины.

Небоскребы нависли над старыми переулками, подавив их надменной своей тяжестью, ослепительным блеском царственных витрин. Здесь — парад неона и сотен других благородных светоносителей, светящихся рубинами, вспыхивающих топазами, рассыпающихся мириадами жемчужных осколков торжествующего света.

XVIII и XIX века удивленно и растерянно жмутся к земле, отступают в тень, в немногие, оставшиеся нетронутыми, переулки, которые, судя по всему, тоже отживают свое время. Двадцатый наступает уверенно и деловито, прорубая просеки широких проспектов в чаще особняков и запутанной вязи сонных переулков. Рука архитекторов неожиданно вдруг останавливается, пожалев какую-либо церквушку или меморию. Такое случается нечасто, но ежели случается, — эти словно сошедшие со старинных гравюр и литографий тени былой, державной славы русской неожиданно получают новую жизнь на фоне просторных железобетонных плоскостей. Они — как теплый огонь, струящийся из глубины столетий, согревающий современную геометрию, в которой победили свет, стремительность и целесообразность — начала, продиктованные временем. Но где-то утратилось живое ощущение теплоты, непосредственности, единичности и неповторимости…

— А почему ты заинтересовался взрывом «Императрицы Марии»? — спрашивает вдруг Рыбаков.

— Это тоже сама по себе удивительная история. И я а ней когда-нибудь обязательно расскажу…

Для меня эта история началась, естественно, много позже — в 1947 году, когда судьба забросила меня в Кенигсберг. Город стоял в развалинах. Вернее, города не было: холмы битого, оплавленного кирпича, рыжие прутья арматуры вместо домов и улиц. И над всем этим пеплом и прахом мрачно высились изрешеченные снарядами, в рваных пробоинах и зияющих каменных ранах готовые вот-вот рухнуть башни старинного Королевского Замка.

Они видели и великих магистров Тевтонского ордена, и Альбрехта Бранденбургского, и Фридриха Великого, и не менее «великого», по его собственному мнению, гаулейтера Коха. Ставшие символом неукротимой военщины и «прусского духа», увидели они и победивших этот «дух» советских солдат.

Горьким дымком и затхлостью тянуло от каменных холмов и остовов, и только кое-где в этой пустыне попадались чудом сохранившиеся части квартир, переходов и некогда пышных залов.

Что привлекло тогда мое внимание в развалинах около Королевского Замка? Вероятнее всего — книги. Да, книги. Полузасыпанные известью. Промокшие. В искореженных сыростью переплетах. Они образовали холмик у полуобвалившегося стеллажа, и когда, стряхнув грязь, я раскрыл одну из них, то с удивлением увидел, что это не что иное, как «Очерк русской морской истории» Веселаго, изданный в Санкт-Петербурге в 1875 году.

Не помню точно, что еще там было. Запомнилось только несколько томиков «Истории русской армии и флота», вышедших в издательстве «Образование» к юбилею войны 1812 года.

Как раз в одном из таких томиков и лежали эти фотографии. Вначале показалось, что они — дубли одного и того же кадра. Но, внимательно присмотревшись, я увидел — разнятся! На снимках — большой военный корабль, над которым встал огромный султан дыма. Вот размеры этого султана и были на разных снимках отличными друг от друга. На одном — корабль еле дымился. На другом — вихрь дыма взлетел почти к самому небу. На третьем, очень смутном, корабль едва проглядывался сквозь черную, окутавшую его пелену.

Не фотографии тогда поразили меня (что на них изображено, я не знал) — книги. Откуда здесь, в Кенигсберге, неплохо подобранная библиотечка русских книг? Как они попали сюда? Кто их хозяин?..

Ответы на эти вопросы найти в мертвом, безлюдном городе, где и старожил не узнал бы ни одной из улиц, было явно невозможно. Фотографии я взял на память и вскоре забыл бы о них, если бы не один разговор, произошедший через три месяца совсем в другом городе и имевший для меня совсем неожиданные последствия.

Родители мои жили тогда в Мурманске. Соседом их по лестничной клетке был известный в Заполярье инженер-корабел Ареф Сергеевич Романов, человек, бесконечно влюбленный в «свой Севастополь», ибо, по его словам, «только такие города способны вырастить из мальчишек сто́ящих парней».

Романов строил на Севере мосты, ремонтировал корабли, был, по-моему, счастлив и каждый отпуск отправлялся в свой Севастополь, откуда однажды и привез похожую на гречанку очаровательную женщину — Марию Ивановну, человека столь же доброго, сколь и беспомощного в элементарных житейских вопросах.

Дом их подчас походил на бивак, но дышалось в нем легко и радостно. Атмосфера эта была не только следствием характера хозяев: постоянными гостями Романова были боцманы, капитаны, полярники, морской люд всех званий и сословий. Знаменитый водолаз-эпроновец Золотовский как-то надписал на титуле книги «Подводные мастера», до сих пор популярной и переиздающейся:

«Дорогому Арефу на память о «Марии», давней мечте и нашей подводной молодости».

Прилетев из Кенигсберга к своим, я часто бывал у Романова. Не только ради интереснейших людей, приносивших с собой в его квартиру ветры всех широт. Ареф Сергеевич имел небольшую библиотеку. Но, во всяком случае для Дальнего Севера, исключительную: старые «Морские сборники», издания «Эпрон», книги о море. Перелистывая как-то их, я и наткнулся на надпись Золотовского.

— Это о какой же «Марии» идет здесь речь? — спросил я Романова.

— О линкоре «Императрица Мария». Не слышал?..

— Очень немногое…

— Это темная история… Если хочешь, я дам тебе кое-что почитать. — Он порылся на книжных полках и протянул мне томик сборника «Эпрон» со статьей академика Крылова. — Посмотри, а потом я тебе кое-что расскажу. Как-никак я поднимал «Марию». Вернее — снова ее топил…

Тогда я впервые узнал об этой действительно таинственной и загадочной истории. Возвращая Романову сборник, вспомнил надпись Золотовского:

— А о какой мечте он говорит?

— Я мечтал разгадать тайну «Марии» и потратил на это многие годы. Но… пока все так же в этой истории темно, как было и в самом начале…

По какой-то ассоциации я рассказал ему о Калининграде и снимках, найденных у Королевского Замка.