Анатолий Елкин - Арбатская повесть

В. Я. Варивода,бывший матрос линейного корабля «Императрица Мария»:

«…В 1912 году я был призван в армию в Севастополь, где попал на корабль «Пантелеймон» — броненосец. Матрос-плотник первой статьи. Как специалиста перебросили в Николаев на судостроительный завод.

В 1915 году при наборе на «Императрицу Марию» был взят и я. Из Николаева «Императрицу Марию» на буксире тянули до Одессы. Все матросы удивлялись, как же мы будем воевать, когда ее буксиром тянут? Потом из Одессы до Севастополя ее снова тянули буксиром, и в пути была дана команда командиром корабля Струбецким: «Буксиры долой!» И лишь тогда мы убедились, что это за сила оружия. Когда были включены свои двигатели и она пошла своим ходом, это было что-то потрясающее!

В это время командующим Черноморским флотом был адмирал Эбергард. «Марию» все время охраняли подводные лодки и миноносцы. Потом сняли с поста Эбергарда и поставили на его место адмирала Колчака.

Когда появлялась в море «Мария», все немецкие корабли уходили. На Черном море ее уже никто не трогал, и только благодаря шпионажу она была взорвана. Те из матросов, кто остался в живых, все говорили в то время, что в ночное дежурство был мичман Фок — немец, который заложил часовой механизм. И когда я после взрыва «Марии» попал на корабль «Румыния», то все говорили, что это дело его рук. Не помню, на какой корабль попал мичман Фок и хотел тоже взорвать его, но часовые не допустили его, и тогда он застрелился…»

В. Ф. Панкратов,бывший минер Черноморского флота:

«…Я родился в 1895 году 14 июля в Пензенской области Земетчинского района в селе Оторма. Отец мой — рабочий, работал на сахарном заводе…

О гибели «Императрицы Марии». Что я видел и слышал? 7 октября 1916 года, когда «Мария» стояла на рейде, утром часов в 6 произошел взрыв. В это время происходила побудка, матросы все выскочили на палубу, подумали, что «Гебен» и «Бреслау» обстреливают Севастополь. По радио передали, что взорван линкор «Императрица Мария». Дежурный офицер потребовал катер, куда сели офицеры, меня взяли крючковым и пошли в Северную бухту. Когда приблизились, в бухте были буксиры и катера для спасения команды, но «Мария» уже кренилась и вскоре легла на борт. Когда была подана команда: «Спасайся», команда прыгала за борт…

Прошло некоторое время после гибели «Марии». У нас в минной школе делали уколы против тифа. Один из наших товарищей не перенес уколов, его отправили в госпиталь, где он помер. Когда мы поехали к часовне за его трупом, чтобы схоронить, туда же, к часовне, приехали люди с катафалком, чтобы забрать труп мичмана Фока. Среди пришедших за ним были две барышни. Одна из них сказала со слезами, что он, т. е. мичман Фок, взорвал «Марию» и хотел взорвать «Екатерину». Мы забрали труп своего товарища и уехали, а барышни остались. Кто они и что с ними было, я не знаю. О мичмане же Фоке ходили слухи, что он якобы застрелился в пороховом погребе, когда его застали на месте преступления: у него была «адская машина»…»

Письма, письма, письма…

Мы не правили их здесь, хотя строки их порой неуклюжи. Но это строки документов.

Как вспышки огня, освещающего путь в темноту.

Во всяком случае, я уже искал не вслепую.

Я давно дружил с Львом Романовичем Шейниным, и когда он подарил мне только что вышедшие в прекрасном издании свои «Записки следователя», захотелось вновь перечитать их.

Так случилось, что мне ранее не попадался его рассказ «Волчья стая», о нашумевшем в свое время деле нэпманов в Ленинграде, обманывавших государство. А потому раскрыл книгу на этой новелле.

Дошел до строк:

«Короли» ленинградского нэпа — всякого рода Кюны, Магиды, Симановы, Сальманы, Крафты, Федоровы — обычно кутили в дорогих ресторанах — «Первом товариществе» на Садовой, Федоровском, «Астории» или на «Крыше» «Европейской» гостиницы…»

Что-то остановило мое внимание в этих строках. Что?..

Мучительно вспоминаю.

Ну конечно же — фамилия Сальман… Знал я одного Сальмана. Уж не тот ли?..

Набираю номер телефона Шейнина:

— Лев Романович! А как звали Сальмана!

— Какого Сальмана? — не понял он.

— Того, что описан вами в «Волчьей стае».

— А зачем он тебе?

— Вроде бы я его знал.

Шейнин назвал имя-отчество. Память у него была изумительная.

— Значит, я не ошибся!

— Слушай, это страшно интересно. Приезжай, расскажи…

Вечером я был в доме у Льва Романовича.

— Так вот, с одним из ваших «героев» и меня судьба столкнула.

— Как так?

— Я лично и очень хорошо был знаком с Сальманом. Много раз бывал у него дома.

— Каким образом? Тебя же во времена нэпа еще на свете не было.

— Это было накануне войны и во время ее. Сальман жил в том же доме, где и я, — в Мурманске, на улице Самойлова. Был уже глубоким стариком, но работал на заводе токарем. Я его звал «дядей Костей». Дома у него было много роскошно изданных до революции книг. И он позволял мне не только рыться в них, но и брать их почитать домой. Человек он, по моим воспоминаниям, был талантливый. На кухне держал маленький токарный станок, и из рук его выходили удивительно тонкие, изящные поделки.

— Хобби?

— Нет. Просто у него, видимо, в крови было мастерство умельца-механика. Там, в Мурманске, он и похоронен.

— Неожиданно складываются человеческие судьбы! — вырвалось у Шейнина. — Сальман — и токарный станок! Как-то не укладывается все это в моем сознании!.. Ну и как он себя чувствовал в «новом качестве»?

— Не знаю! — Я пожал плечами. — О прошлом он не очень любил распространяться. А однажды, словно самому себе, сказал: «Значит, Толя, бытие определяет сознание…»

Шейнин прошелся по комнате.

— Люди переоценивают свою жизнь и прошлое, — философски заметил я. — Тем более вы к этому сами руку приложили…

— Что было, то было… Кстати — это еще один пример того, как не следует опрощать образ в литературе. После твоего рассказа я бы дополнил рассказ о Сальмане некоторыми человеческими «деталями». Может быть, при переиздании книги так и сделаю.

— А еще он любил дарить цветы, — неожиданно вспомнил я. — В Мурманске тогда цветов не было. К дню рождения знакомых он срезал выращенные у себя на квартире в горшочках розы и с ними приходил в гости. Даже зимой…

— Действительно, «неисповедимы пути господни!..». Опрощать образ в искусстве никогда не следует. Особенно, когда речь идет о твоем противнике. Вот я вспоминаю одного немецкого разведчика, фамилия которого Верман. В тридцатых годах мне пришлось с ним столкнуться. Интереснейший был человек. Выдержка, ум, тончайший расчет…