Анатолий Елкин - Арбатская повесть

В это время к нам подошел баркас с линейного корабля «Екатерина Великая». Баркас очень большой и мог бы принять на борт до 100 человек. Нам удалось подойти к борту баркаса и пересесть на него. Начали спасать утопающих.

Мы выловили человек 60, приняли с других лодок человек 20 и пошли к линейному кораблю «Екатерина Великая». Этот корабль стоял неподалеку от нашего пылающего корабля. Мы подошли к борту «Екатерины». Многие из обожженных и раненых матросов не могли идти. Их поддерживали менее изуродованные матросы. Нас приняли на корабль и направили прямо в лазарет для перевязки…

В разгар аварии, — продолжает рассказ Г. Есютин, — командир корабля капитан 1-го ранга Кузнецов отдал распоряжение: «Кингстоны открыть! Команде спасаться! Корабль затопить!» Распоряжение было исполнено в точности. Два трюмных машиниста и один офицер спустились в правую часть корабля и открыли кингстоны, правый борт начал быстро опускаться в воду, Исполнители распоряжения назад не вернулись, ибо выхода не было. В корабле было темно, как в мешке. Из глубины доносились крики: «Дайте свет! Спасите! Братцы!» Но никто не мог оказать никакой помощи…»

На тротуаре могло быть сколько угодно людей. Но когда державная фигура его с гордо посаженной головой появлялась от Смоленской, все остальные прохожие как бы отходили на второй, менее заметный план. Он фокусировал не только всеобщее внимание к своей особе, но и явно источал невидимые флюиды: люди рядом с ним как бы отдалялись в перспективе. Организующим центром композиции, как говорят художники, неизменно выступал Николай Павлович Смирнов-Сокольский. Хотя сам он меньше всего претендовал на какую-либо исключительность. Но это уже от него не зависело: такова была личность и характер изумительного этого актера.

Куда бы он ни шествовал — неизменная остановка у магазина старой книги, что в доме 36.

Николай Павлович не выходит из-за прилавка часами. Многие покупатели принимают его за работника магазина. Смирнов-Сокольский невозмутимо дает справки.

Роль, добровольно взятая им на себя, ему явно нравится.

Это, наверное, высший талант — приносить счастье людям и даже самим фактом встречи на их пути вселять в души дух поиска, беспокойства. Нет, делать это не специально, демонстрируя собственную эрудицию. Быть катализатором в жизни — свойство лишь духовно богатой, разносторонней натуры, даже не всегда отчетливо представляющей себе, в чем ее высшее призвание, наибольший сгусток таланта…

Мне много раз приходилось сидеть долгими, нескончаемыми от споров ночами в квартире Николая Павловича. И не щедрость хлебом-солью, чем всегда славился этот дом, придавала своеобразие разговору, текущему то торжественно-тихо, то бурно, страстно, непримиримо. С одной из стен здесь задумчиво смотрел Тарас — уникальный автопортрет Шевченко. А напротив в нежной дымке дышала левитановская грусть — нежная, как всполохи ранней черемухи. За стеклянной дверью — в святая святых этой необыкновенной квартиры — хранились подлинные строки Пушкина и Брюсова, Блока и Твардовского. А хозяин трепетно (иного слова не подберешь) брал в руки пожелтевшее первоиздание радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» или огненные томики «Полярной звезды» с собственноручными пометками Герцена, — кто мог остаться в такие мгновения равнодушным? У кого не проносились в памяти годы и битвы, вехи духовного пути России к могуществу своему и славе?

Разговор здесь никогда не держался на байках и окололитературных анекдотах, хотя хозяин Николай Павлович был мастером шутки. Речь шла о серьезных научных изысканиях, о героических судьбах книг, о сложных и трудных биографиях людей, связанных с ними.

Вот вспомнилась нежная мелодия пушкинских строк: «Я помню чудное мгновенье…», и часами можно было слушать рассказ Николая Павловича о его поисках места захоронения Анны Павловны Керн.

Всегда думалось — не каждому дано собрать такой архив или библиотеку, которые явились бы уникальнейшими собраниями мира. Для этого нужны и страсть, и энциклопедическая образованность, и просто нацеленный человеческий талант, который мещане называют презрительно «идеей фикс», но перед которым настоящие люди снимают шляпу — перед искренним и неповторимым, а главное — благородным движением сердца. Движением, направленным на служение науке, творческий поиск, установление истины.

Николай Павлович никогда не был скупым рыцарем. Сотни, тысячи людей побывали в его квартире-музее. И, не жалея времени, он показывал собранные им сокровища, сопровождая эту своеобразную экскурсию талантливым, вдохновенным комментарием, превращавшимся в изящные глубокие устные статьи, фельетоны, реплики.

Писатели, артисты, художники, кинорежиссеры, студенты, ученые — кто не обращался к нему за справками!

И всегда следовало таинственное:

— Одну минуточку…

Взгляд его блуждал по бесконечным лабиринтам полок, и вскоре в руках спрашивающего оказывались либо неизданные дневники Бунина, либо материалы о первых русских воздухоплавателях, или старинный труд о фортификационных сооружениях эпохи Петра I.

Не было для него обиды горше, чем узнать, что кто-нибудь по незнанию упустил на книжном рынке ценную старинную книгу, потерял уникальный документ. Нервно расхаживая по кабинету, он гремел своим басом:

— Невежды! Преступники! Как их земля держит!

Он понимал, как важно сохранить для науки каждое свидетельство минувшего, и хотел, чтобы это поняли все.

— Книги, — говорил он, — это многие, многие часы потраченного на их поиск времени, разные города нашей страны, разные люди. Это — пятые и шестые этажи старых ленинградских домов, это — тихие переулки Арбата и тупички Замоскворечья. Это — глаза людей… Глаза порой равнодушные, а иногда и печальные. Книга щедро расплачивается за любовь к ней.

Мир книг необъятен! Радостно, что их на свете так много, что даже на рассказы о них не хватит человеческой жизни.

Человеческая жизнь без книг не имела бы права именоваться жизнью. Хочется повторить слова Анатоля Франса: «Когда пробьет мой час, пусть бог возьмет меня с моей стремянки, приютившейся у полок, забитых книгами…»

Николай Павлович превращался в ребенка, когда в руки его попадал экземпляр книги с пометками Пушкина или Герцена. Написав блистательную книгу «Рассказы о книгах» — не роман, не повесть, закрепленную типографским станком, а свою, выношенную как убеждение, страсть к книжному собирательству, — он немедленно сел за новую рукопись.

Ему хотелось рассказать, как гибли под ножом цензуры редчайшие издания Пушкина, как горели в жандармских отделениях рукописи русских вольнодумцев, как из века в век передавалась эстафета высокого горения человеческого духа. И в те же дни с новым острым фельетоном его видели на эстраде, днем — в газете, с родившейся этой же ночью злой статьей. Ему не хватало времени, как не хватает его каждому истинному художнику.